Двадцать лет спустя - Александр Дюма

В молельню вошла королева.

– Это вы, господин д’Артаньян, – сказала она, устремив на офицера ласковый и в то же время грустный взгляд. – Это вы, и я вас узнаю. Взгляните и вы на меня, я королева. Узнаете вы меня?

– Нет, ваше величество, – ответил д’Артаньян.

– Разве вы забыли уже, – сказала Анна Австрийская тем чарующим тоном, какой она умела придать своему голосу, когда хотела этого, – как некогда одной королеве понадобился храбрый и преданный дворянин и как она нашла этого дворянина? Для этого дворянина, который, быть может, думает, что его забыли, она сохранила место в глубине своего сердца. Знаете вы это?

– Нет, ваше величество, я этого не знаю, – сказал мушкетер.

– Тем хуже, сударь, – произнесла Анна Австрийская, – тем хуже; я хочу сказать – для королевы, так как ей опять понадобилась такая же храбрость и преданность.

– Неужели, – возразил д’Артаньян, – королева, окруженная такими преданными слугами, такими мудрыми советниками, такими выдающимися по заслугам и положению людьми, удостоила обратить свой взор на простого солдата?

Анна поняла скрытый упрек, который только смутил, но не рассердил ее. Самоотверженность и бескорыстие гасконского дворянина много раз заставляли ее чувствовать угрызения совести; он превзошел ее благородством.

– Все, что вы говорите о людях, окружающих меня, может быть, и верно, – сказала она, – но я могу довериться только вам, господин д’Артаньян. Я знаю, что вы служите господину кардиналу, но послужите немного мне, и я позабочусь о вас. Скажите, не согласились бы вы сделать для меня то же, что сделал некогда для королевы дворянин, вам неизвестный?

– Я сделаю все, что прикажет ваше величество, – сказал д’Артаньян.

Королева на минуту задумалась; в ответе мушкетера ей послышалась излишняя осторожность.

– Вы, может быть, любите спокойствие? – спросила она.

– Я не знаю, что это такое: я никогда не отдыхал, ваше величество.

– Есть у вас друзья?

– У меня их было трое: двое покинули Париж, и я не знаю, где они находятся. Со мной остался только один, но этот человек, кажется, из тех, что знали дворянина, о котором ваше величество удостоили рассказать мне.

– Отлично! – сказала королева. – Вы вдвоем с вашим другом стоите целой армии.

– Что я должен сделать, ваше величество?

– Приходите еще раз, в пять часов, и я вам скажу; но не говорите ни единой душе о свидании, которое я вам назначила.

– Слушаюсь, ваше величество.

– Поклянитесь на распятии.

– Ваше величество, я никогда не нарушал своего слова. Что я сказал, то сказал.

Королева, не привыкшая к такому языку, необычному в устах ее придворных, вывела заключение, что д’Артаньян вложит все свое усердие в исполнение ее плана, и осталась этим очень довольна. На самом деле это была одна из хитростей гасконца, подчас желавшего скрыть за личиной солдатской резкости и прямоты свою проницательность.

– Ваше величество ничего мне больше сейчас не прикажет? – спросил он.

– Нет, – отвечала Анна Австрийская, – до пяти часов вы свободны и можете идти.

Д’Артаньян поклонился и вышел.

«Черт возьми, – подумал он, – я, кажется, и в самом деле им очень нужен».

Так как полчаса уже прошло, то он прошел по внутренней галерее и постучался к кардиналу.

Бернуин впустил его.

– Я к вашим услугам, монсеньор, – произнес д’Артаньян, входя в кабинет кардинала.

По своему обыкновению, он сразу осмотрелся кругом и заметил, что перед Мазарини лежит запечатанный конверт. Но конверт этот лежал верхней стороной вниз, так что нельзя было рассмотреть, кому он адресован.

– Вы от королевы? – спросил Мазарини, пытливо поглядывая на мушкетера.

– Я, монсеньор? Кто вам это сказал?

– Никто, но я знаю.

– Очень сожалею, но должен сказать вам, монсеньор, что вы ошибаетесь, – бесстыдно заявил гасконец, помнивший данное им Анне Австрийской обещание.

– Я сам видел, как вы шли по галерее.

– Это от того, что меня провели по потайной лестнице.

– А зачем?

– Не знаю; вероятно, тут какое-нибудь недоразумение.

Мазарини знал, что нелегко заставить д’Артаньяна сказать то, чего тот не хочет говорить; поэтому он на время отказался от попыток проникнуть в его тайну.

– Поговорим о моих делах, – сказал кардинал, – раз о своих вы говорить не желаете.

Д’Артаньян молча поклонился.

– Любите вы путешествовать? – спросил Мазарини.

– Я почти всю жизнь провел в дороге.

– Вас ничто в Париже не удерживает?

– Меня ничто не может удержать, кроме приказа свыше.

– Хорошо. Вот письмо, которое надо доставить по адресу.

– По адресу, монсеньор? Но я не вижу никакого адреса.

Действительно, на конверте не было никакой надписи.

– Письмо в двух конвертах, – сказал Мазарини.

– Понимаю. Я должен вскрыть верхний, когда прибуду в назначенное мне место.

– Совершенно верно. Возьмите его и отправляйтесь. У вас есть друг, господин дю Валлон, которого я очень ценю. Возьмите его с собой.

«Черт возьми, – подумал д’Артаньян, – он знает, что мы слышали вчерашний разговор, и хочет удалить нас из Парижа».

– Вы колеблетесь? – спросил Мазарини.

– Нет, монсеньор, я тотчас же отправлюсь. Но только я должен попросить вас об одной вещи.

– О чем же? Говорите.

– Пройдите к королеве, ваше преосвященство.

– Когда?

– Сейчас.

– Зачем?

– Чтобы сказать ей следующее: «Я посылаю д’Артаньяна по одному делу, и он должен сейчас же отправиться в путь».

– Видите, вы были у королевы! – сказал Мазарини.

– Я уже имел честь докладывать вашему преосвященству, что тут, вероятно, какое-нибудь недоразумение.

– Что это значит? – спросил кардинал.

– Могу я повторить вашему преосвященству мою просьбу?

– Хорошо, я иду. Подождите меня здесь.

Мазарини взглянул, не забыл ли он какого-нибудь ключа в замке, и вышел.

Прошло десять минут, в течение которых д’Артаньян тщетно пытался разобрать сквозь наружный конверт адрес на письме.

Кардинал возвратился бледный и, видимо, озабоченный. Он молча подсел опять к письменному столу и начал что-то обдумывать. Д’Артаньян внимательно следил за ним, стараясь прочесть его мысли. Но лицо кардинала было столь же непроницаемо, как конверт пакета, который он отдал мушкетеру.

«Эге! – подумал д’Артаньян. – Он, кажется, сердит. Уж не на меня ли? Он размышляет. Не собирается ли он отправить меня в Бастилию? Только смотрите, монсеньор, при первом же слове, которое вы скажете, я вас задушу и сделаюсь фрондером. Меня повезут с триумфом, как Бруселя, и Атос назовет меня французским Брутом. Это будет недурно».

Пылкое воображение гасконца уже рисовало ему всю выгоду, какую он сможет извлечь из такого положения.