Том 8. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

— А-а, как кстати! Знаете, у меня про-осьба… Маша, вот Александр Петрович, оказывается, едет в Ростов: он и завезет Мирзоянцу… Знаете, голубчик, посылать по почте и неудобно и долго, и главное, расписку мне нужно, — срочный платеж, — а вы ему передадите и получите…

— А где там этот Мирзоянц?

— Пошлю сейчас вам деньги, — пятьсот сорок, — и записку и адрес… Подождите. Вам еще два часа, есть время… Маша, займи Александра Петровича!.. Я — сейчас.

И Марья Павловна, молодящаяся дама, подошла к телефону и сказала томно:

— Здрассте… Вы — кутнуть едете?

— Н-нет… Совсем нет.

— О-о, «нет»! Знаем мы «нет»!.. Вот еще проиграете деньги в каком-нибудь клубе… Смотри-те! Погрозила вам пальцем.

Матийцев представил по этому голосу ее всю: невыросший, узенький подбородок, под ним складочки; высокий шиньон; лоб весь в синих венах, шелушащуюся кожу на вялых щеках и глаза, которые заискивающе спрашивали всех: «Я не очень постарела?.. Я вам нравлюсь?» Душилась еще какими-то вызывающими духами, а у самой были уж взрослые сыновья, студенты.

— Гм-хм… — опять в телефон вечное покашливание Безотчетова, до того заразительное, что Матийцев тоже сделал: хм-гм…

— Дождитесь, голубчик. Знаете, — это в счет уплаты за землю: я там купил участок в рассрочку… Только это — секрет, гм-хм…

Матийцеву нужно было что-то ответить, так же шутливо, но он ничего не придумал; опять только кашлянул по-безотчетовски и вдруг, неизвестно зачем, спросил:

— А если я застрелюсь в Ростове?.. Или, например, в поезде? Не боитесь?

— Хм… пустяки! Инженера не стреляются… Очень обяжете… Главное, — жди расписки, а тут вы завтра же и привезете. И прекрасно, что так устроилось, — и расчудесно-чудесно… Ну, снаряжайтесь, не буду мешать… Сейчас посылаю к вам… До свиданья… ггы-хм…

— Успехов и удач! Счастливый путь! — крикнула около Марья Павловна тоном, по ее мнению, лукавым и намекающим.

Отходя от телефона, Матийцев прежде всего сложил в уме восемьсот и пятьсот сорок — непроизвольно, неизвестно зачем, как неизвестно зачем делал он многое за последние дни. И когда ходил по своим трем комнатам четкой, несвободной, деревянной, за последнее время только и появившейся походкой, все неотвязно вертелось: «Через час, значит, еду. Денег у меня будет тысяча триста сорок рублей».

А когда пришел от Безотчетова запыхавшийся писарек из конторы и принес пакет с косою женской припиской под адресом: «Только не проиграйте в карты. М. Б.», Матийцев улыбнулся и, глядя прямо в потное писарьково лицо, сказал весело: «Непременно проиграю»; потом постучал пальцем по твердому воротничку писарька и добавил: «Какой у вас, приятель, гнусный галстук… И совсем не модный: теперь уж никто не носит таких». Потом пришла мысль: «Не обсчитался ли как-нибудь впопыхах Безотчетов, не положил ли меньше?», и при писарьке он вскрыл пакет, пересчитал деньги и запечатал их снова в свой конверт.

Кучер Матийцева, Матвей Телепнев, имевший седую уж бороду, а лицо, как у парня, совсем свежее и без морщин, правил бодро, не так, как другие, важные и тупые кучера. Но теперь раздражали Матийцева бестолковая его суетня и покрикиванье на лошадь: «Но-о, идет она!.. Но-о, миляш!..» Миляш был старый мерин, и имя его было почему-то странное: «Живописец». Из-под копыт грязные комья швыряло в лицо, — все приходилось жмуриться и прятаться за Матвееву спину. Небо было серое, косяком в нем вечерние галки летели; жаворонки-посмётушки вспархивали с дороги. Сурепица желто бросалась в глаза, когда объезжали химический завод полем, над которым в горьком дыму катились нудные вагончики. Когда огибали крайние домишки поселка, двухлетка-девочка в зеленом, по-бабьи повязанном платочке и розовой рубашонке копалась в лужице на самой дороге. Матвей крякнул и взял влево от нее, а она тоже побежала влево на тоненьких белых слабых ножонках. Едва успел остановить лошадь Матвей. Бежала к девочке от калитки растрепанногрудая рыжая баба. Матвей погрозил ей кнутом и крикнул:

— Тты-ы, тварь! Загубишь когда-сь детину!

А Матийцев скучно поглядел и на бабу, и на девочку, и на Матвееву справедливую спину, — на все одинаково.

Проехала стороной по улице свадьба в несколько бричек: мокрые лошади в лентах, пьяные бабы в лентах, сиплая гармоника, простуженная песня (ох, какая противная!) — должно быть, из деревни какой-нибудь верст за десять прикатили покрасоваться, и Матвей все оборачивался на них, пока их было видно.

— Ишь, — сказал он, когда они скрылись, — кого-сь пропили.

— Ну? — спросил Матийцев.

— Свадьба, говорю, — гуляют.

— Ну?

— Как у нас в Орловской губернии, так и здесь, стало быть… закон один.

— Ну-у?

Матвей усиленно задергал вожжами.

— Но-о, миляш!

И уж больше до самой станции не поворачивал головы к Матийцеву.

Только, когда возле станции попалась девица-подросток в белой шапочке и красной юбке, на хлюпающем по лужицам велосипеде, он буркнул в ее сторону, но про себя:

— А что бы сказать ей, что непристойно женскому полу так… Аж даже и смотреть срамно.

На станции как будто продолжалась еще «Наклонная Елена»: паровоз, маневрируя, пыхтел и свистел, угольным дымом пахло, угольные склады растянулись вдоль пути, рельсы были навалены под навесом, несколько человек шахтеров-татар, направляясь домой, сгрудились на платформе со своими мешищами… Но в зале первого класса были как бы новые люди: чисто одетые, собирающиеся куда-то уехать… уехать так же, как собирался он.

В одном углу разговаривали оживленно двое, по виду конторщики.

— …Тенор, два альта, первую скрипку, — вот и все, — говорил один, с победоносными усиками и в шляпе пирогом, другому, с усами плохими и с краской в лице, но тоже, должно быть, музыканту.

— Двух альтов не соберешь, — отвечал другой.

— Как не соберешь… А Мишка Криворучка?

— Только Мишка.

— А этот… что ты говоришь?! Этот, глаза лупоглазые… черт его знает…

— Сивограч?.. Да он в Кривой Рог уехал.

— Ишь, черт!.. Ну, тенор, один альт, первая скрипка, вторая скрипка?

— Это можно.

— Ну и ни черта! С одним альтом.

— Да и с одним альтом ничего.

— А конечно ж… Вот черт!.. Уехал!.. Давно?

— С месяц.

— Ну, и с одним альтом сойдет… Ничего.

Подумал немного, поглядел беспокойно.

— В Кривой Рог? Далеко уехал, черт его… А другого альта совсем нет?.. Одним словом, — никак нельзя?

— Н-нет!.. У нас нигде нет.

— Гм… Ни черта! — махнул рукой и ударил себя по ляжке. — И с одним ничего.

— Разумеется, что ж…

— Тенор, первая скрипка, вторая скрипка, альт… А модные танцы знают?.. Па д'эспань? Шакон?..

«Опять где-то свадьба, — подумал насмешливо Матийцев: представил Лилину свадьбу. — У нее-то уж наверное будет какой-нибудь полковой оркестр… и танцы несколько более модные…»

А в другом углу тоже поджидали поезда подполковник с огромной головой и путаной бородой, в черных очках, скрывающих косоглазие, и пожилая высокая дама, у которой ярко и страшно блестел изо рта золотой зуб.

Что-то рассказывал оживленно подполковник:

— И вот на границе у этой моей спутницы, — вообразите! — находят… как это… Ах, боже мой!.. — защелкал пальцами, — вот из вишен варят…

— Варенье, что ли?

— Варенье! Вот именно: варенье!.. Пять банок, не особенно больших — средних… да. Извольте, говорят, заплатить штраф шесть-де-сят восемь рублей! За пять банок… этого… а?

— Да она бы их отдала им просто…

— Вот! Она: «Возьмите их, пожалуйста, себе, когда так… мне они не нужны»… — «Нельзя, — нам они, сударыня, тоже не нужны, а извольте-ка заплатить штраф за обман… шестьдесят восемь рубликов!..» Заплатила.

— Заплатила?

— Заплатила!

Дама сверкала, улыбаясь, своим золотым зубом, а Матийцев смотрел на нее с испугом: «Вот и у Лили лет через пять появится вдруг такой же зуб… какой ужас… Появится, и любуйся им целую жизнь… Какой ужас!»

Но еще ужаснее показалась Матийцеву другая дама с двумя небольшими детьми: плосколобая, с маленькой головкой, такая некрасивая, что было страшно как-то, что у нее вдруг дети.

«Как ты смеешь иметь детей? Ты не смеешь иметь детей!» — так назойливо и четко думал Матийцев, точно шептал, остановясь перед ней и упорно брезгливо глядя прямо в ее маленькие глазки и тяжелую нижнюю челюсть. Дама наливала в чашки молоко из бутылки, как всякая мать, дети болтали ногами и гнусавили, как всякие дети, но Матийцев, отходя от них и возвращаясь и опять брезгливо следя, назойливо думал: «Как ты смеешь иметь детей? Ты не смеешь иметь детей!..» И сердце у него явно болело, то толчками, то сплошь. А на перроне, куда вышел освежиться Матийцев, просторный круглолицый малый говорил бабе в теплом платке, что он едет «на ярмарок менять коня лутчева на коня худчева», и баба говорила: «Ты и вправду не вздумай…» Рядом же с ними кто-то спокойный, с лицом подрядчика из калужских плотников, полускивая жареные семечки, рассказывал другому такому же: «Повздорили, — а парнишка был при силе, — как вдарит его в легкое место под сердце, — у того изо рта пена клубком, — пять минут жил…» А другой, тоже пуская семечки, соглашался: «Это бывает…» Голодного вида щенная сука на трех ногах, пегая, с просящей мордой, приковыляла к ним, подрядчик болтнул в ее сторону ногой; она пробралась к просторному малому; малый зыкнул на нее: «Пшла, черт!» Из кучки шахтеров-татар еще издали кто-то бросил в нее чуркой.