Память сердца - Рустам Мамин

– Да Андропов все равно что только мать родила – гол как сокол, о нем нет ничего! Абсолютно…

– Надо сделать. Это честь Киноотдела…

Спорить с начальством бесполезно, легче кремлевскую стену лбом прошибить! Куда деваться?!

…Это было время, когда ни один режиссер в борьбе с государственной машиной не мог защитить свое кредо, отстоять правду, чистоту творческих традиций, – просто не мог. Студия – фабрика, производство фильма – плановое. Деньги на фильм затрачены, а зачесть выполнение плана – нельзя! Власть фильм не приняла. И если я не подчинюсь требованиям политорганов, работники студии просто не получат прогрессивку: «Режиссер из-за своего личного упрямства сорвал план, не сдает фильм. А нам надо семью, детей кормить…». И кроме того, я коммунист, у меня партийный билет в кармане. Если «партия сказала – «надо», я просто обязан выполнить приказ, делом ответить – «есть».

Стали искать кадры с Андроповым по фильмотекам студий – ничего путного нет: где-то сидит в президиуме, с кем-то разговаривает в кабинете… Ерунда какая-то. По-моему, новый генсек даже не вникал, зачем, для какого фильма его должны снимать, хотя и дал согласие на проведение съемок.

Пока подсняли кое-что, нашли новый фильмотечный материал, смонтировали, протянули музыку, шумы, синхроны, – время шло. Записали новый дикторский текст. Напечатали первую копию… Наконец понесли в ГлавПУР. Нас приняли и вежливо предложили:

– Садитесь…

Сели.

– Держитесь.

– Что?

– Держитесь. Сейчас на вас ушат с ледяной водой опрокинем. Сидите, сидите…

– ?!

– Умер Андропов.

– Ё-о… его мать! Они что, договорились что ли?.. Один за другим! Умер… Ну и что? Опять на Брежнева менять?

– Ни в коем случае.

– А что ж?

– Что ж… Менять на третьего…

– Третьего?! Это уж, простите, свыше всяческого приличия! Это уж – ни в какие ворота!..

Именно в таких ситуациях режиссеры в «высоких кабинетах» падали без сил с инфарктами, инсультами… Я как-то «усидел», выдержал (не зря нам сразу предложили сесть, ох не зря!), но в закипевшем от возмущения, гнева, бессилия мозгу стучала только одна мысль: «Хоть убейте, ни одного кадра не исправлю, ни одного слова! Пошли вы…»

По приезде домой у меня начался приступ стенокардии. «Скорая». Больница… Пока болел, все как-то померкло само собой – тихой сапой. Затеи ГлавПУРа ни к чему не привели, больной старец Черненко так и не узнал об угоднических планах с фильмом «Люди героической профессии»…

Итог?.. Брежнев забрал с собой наш фильм, просто прихватил на тот свет. Андропов ничего не понял, хотя согласился сниматься. Киноотдел вышел сухим из воды. Киностудия, ГУК, офицерский корпус страны – зря старались! А мы?.. А мы там были, вино, мед пили; по усам текло, а в рот…

Не попало!

Дольников

Хочется мне рассказать еще об одном человеке, с которым свела меня судьба на картине «Люди героической профессии»: Григорий Устинович Дольников, генерал-полковник авиации, Герой Советского Союза, начальник Управления военно-учебными заведениями МО СССР.

«Ну вот, – скривится кто-то, – еще один высокий чин! Опять разговоры о погонах, добрых начальниках, “военной косточке” и т. д. Знакомо! Хотелось бы чего-нибудь новенького…»

Ничего подобного! Когда мне предложили кандидатуру Дольникова для съемок, я был просто ошарашен! Потрясен – не знаю как! Ну просто до последней молекулы в организме!

Григорий Устинович – это реальный прототип героя шолоховской повести и фильма С. Бондарчука «Судьба человека». Да-да, тот самый: «После первой не закусываю…» И я жал ему руку, общался с этим человеком-легендой; он мне улыбался, ездил со мной в командировки и много-много рассказывал. Но по порядку…

У Шолохова и, следом за ним, Сергея Бондарчука – герой Соколов – образ собирательный, помните: шофер, человек с подорванным пленом и последующей жизнью здоровьем. Скорее тихий, чем экспансивный, затаенный, мягкий, где-то даже застенчивый, – на этих полутонах и полюсах характера выстраивались поступки героя – неожиданно дерзкие, отчаянные. Дольников совсем не такой. Из его биографии авторы взяли только один эпизод: не сломленный советский человек, истерзанный, до предела изнуренный голодом, готовый к неминуемой смерти, не пресмыкается перед комендантом фашистского концлагеря, не кидается на еду и спиртное, что, вероятно, и не зазорно для любого: перед смертью хоть проглотить кусок, хоть на секунду ощутить это блаженное тепло в желудке, а там… Нет, он торжествует, практически насмехается над врагом: «Благодарствуйте, герр комендант, я после первой не закусываю…» А?! Это какую же силищу характера нужно иметь, какой глыбой родиться, чтобы, стоя одной ногой в могиле, продолжать войну с врагом мощью собственной несгибаемой воли, натянутых до предела жизненных сил и нервов, силой русской залихватской отчаянности и упоения боем: «Я и после второй не привык закусывать!..»

И стоит! Гордо стоит на ногах перед палачом, не склоняя головы. Не качаясь и не падая…

Встретились мы с Дольниковым на студии где-то в середине августа. Золотая осень, деревья в желто-багряной листве. Я иду его встречать… На полдороге, у здания звукоцеха, вижу идущего военного и сразу, мгновенно осознаю – он! Высокий, можно сказать, могучий, с кудрявой черной шевелюрой, лишь слегка тронутой сединой, – богатырь, да и только! Здороваемся. Крепкое мужское рукопожатие. Взволнованный, я уточняю:

– По телефону я не расслышал как ваше имя – Георгий или Григорий?

– Гри-и-ша! Гриша, – вдруг совершенно открыто, по-братски, весело представился он и улыбнулся так, будто мы давно с ним знакомы.

«Казак! – мелькнуло у меня в голове. – Прямо Гришка Мелехов. Вольная, разудалая, раскованная натура…»

Знаете, бывает порой совсем другое, обратное: встречаешь людей, и их, к сожалению, немало, общаешься с ними и не оставляет тебя странное чувство, будто они занимают чужое место. Все у них как-то не так, невпопад. Половинчато, неуверенно, неточно, – словом, случайно. А Дольников – личность. Красота! Яркое явление. Почему-то хочется сравнить его с линкором, хоть он и авиатор. Вот идет он по жизни, рассекая могучим корпусом волны, и все ему нипочем – ветры, бури, встречные течения и айсберги. Ну, герой – герой от Бога!

Он уверенно, со знанием дела занимал свое, только ему принадлежащее место, и казалось, не мучили его никакие сомнения и тревоги. Спокойный, уверенный, непоколебимый – такой он… И вместе с тем было в нем много естественно-живого, мягкого, трепетно-отзывчивого – чего-то такого, что хочется назвать «родственной душой». Была какая-то простота, открытость, даже распахнутость – до глубины, до донышка души. Ну ни на грош не было в нем чванства, надменности, позы, присущих зачастую высокому начальству.