Моя жизнь - Ингрид Бергман

Грифф начинал свою карьеру как актер. Но однажды он решил, что ему вовсе не нравится изображать других людей. Ему хотелось быть самим собой. И с тех пор он всегда оставался им.

Грифф был тощий и длинный, как уличный фонарь. Из-за стекол очков в роговой оправе смотрели настороженные глаза. Натурой он был созерцательной. Усмешка на его губах вспыхивала неожиданно, внезапно. Он обладал обширной театральной эрудицией, тонким критическим чутьем и острым, беспощадным юмором.

В Вашингтоне, в Кеннеди-центре, Ингрид играла «Обращение капитана Брасбаунда» со вновь образованной американской труппой. Пьесу показали в Уилмингтоне, затем должны были везти ее в Торонто, а закончить тур на Бродвее. Спектакль имел оглушительный успех. Ингрид хвалили всюду, где бы она ни выступала. Американские критики отреагировали на «Капитана Брасбаунда» так же, как их британские коллеги: они нашли массу недостатков в редко исполняемой пьесе Шоу, но единодушно признали, что Ингрид великолепна и просто замечательно видеть ее снова. Все билеты были распроданы. (Позднее кто-то из рецензентов отметил, что из пятидесяти шести новых бродвейских спектаклей того года только «Капитан Брасбаунд» покрыл постановочные расходы.)

В Вашингтоне Ингрид очень обрадовалась, когда Ассоциация национальной прессы предложила ей провести пресс-конференцию. Предоставлялась возможность, которую она ждала двадцать два года. Ведь она так и не смогла вычеркнуть из памяти злобное выступление сенатора Джонсона перед Сенатом Соединенных Штатов в марте 1950 года. Текст его вошел в протокол Конгресса. Особенно запомнились Ингрид заключительные слова той речи: «Если благодаря унижениям.

связанным со «Стромболи», в Голливуде воцарятся благопристойность и здравый смысл, Ингрид Бергман разрушила свою карьеру не напрасно. Из ее праха может возродиться лучший Голливуд».

Боль от нанесенного оскорбления, обида были для Ингрид нестерпимы. Ее воспитывали в традициях соблюдения приличий, учили быть честной и правдивой, быть терпимой к другим людям и относиться к ним лучше, чем они к тебе. И она делала все, что в ее силах, чтобы быть достойной тех истин, которые ей внушили с детства. Она никак не думала, что, полюбив Роберто Росселлини и родив от него ребенка, обречет себя на столь долгий позор. Одно дело — стать объектом нападок прессы: в конце концов, репортерам нужно зарабатывать на жизнь, а газеты должны приносить доход. Но подвергнуться оскорблению в Сенате Соединенных Штатов, на мраморе стен которого высечены слова о справедливости, свободе, правде, правах всех мужчин и женщин, в которые она свято верила, — это было крайне несправедливо. Слишком тяжелый молот обрушили они на ее маленький грех.

А в апреле 1972 года стало совершенно очевидно, что если что-то и обратилось в прах, то вовсе не Ингрид Бергман, а сам голливудский кинобизнес. Он был захвачен и разорен телевидением. А Ингрид Бергман тем временем возродилась, как феникс из огня и дыма, и достигла таких вершин успеха, которые редко выпадают на долю актрисы. Будучи женщиной с нормальными инстинктами и горячей кровью, она теперь жаждала обнародовать этот факт. И как каждая хорошая актриса, она интуитивно почувствовала, что наступил подходящий момент: нужно ковать железо, пока оно горячо.

Никогда ранее Ассоциация национальной прессы не собирала такого количества критиков, журналистов, писателей, теле- и радиожурналистов, репортеров. Возможно, в сознании некоторых из джентльменов прессы и всплывало воспоминание о том, что средства массовой информации преследовали эту женщину (которая, кстати, на протяжении всей своей жизни искала возможность привнести радость в их жизнь), что она бросила вызов долгу и благопристойности. Но в любом случае сейчас они были полны доброжелательности и отнеслись к появлению Ингрид как истомившаяся от долгого ожидания театральная публика. Вопросы их были вполне благожелательны и сдержанны. На многие из них она отвечала и раньше: «Где вам труднее играть: в драме или в комедии?», «Как вы оцениваете Кеннеди-центр в сравнении с другими театрами, в которых вы играли?», «Как вам удается выглядеть так молодо?», «Может ли актер интересоваться политикой больше, чем театром?».

Отвечая на последний вопрос, Ингрид сказала, что ее жизнь никогда не зависела ни от каких политических веяний. «Я развлекаю людей. У меня нет ничего, кроме определенного таланта, данного мне, а все остальное — чистейшая удача и тяжелый труд. Я хочу жить так, чтобы помогать людям, но это не имеет отношения к политике. Я сочувствую сиротам, жертвам войны — это и есть единственная моя политика».

Ее спросили, как она работает, как находит сценический образ.

«Я почти не читала книг об актерском мастерстве. Правда, пыталась вникнуть в систему Станиславского. Когда я начинаю читать сценарий, то инстинктивно стараюсь почувствовать сущность своей героини. Именно поэтому я отказываюсь от многих вещей, которые мне непонятны. Я должна полностью понимать человека и его характер. Думаю, во мне самой должно присутствовать что-то от изображаемого персонажа, тогда я его сразу чувствую. Чувства играют большую роль, чем техника. По мелочам, по крупинкам я составляю образ. Оглядываюсь вокруг себя. Брожу ли я по улицам, еду ли в автобусе, я всегда смотрю на людей, запоминаю, как, допустим, одета какая-то женщина, как она сидит, каковы ее жесты. И если вдруг возникает роль, к которой подходит ее образ, то у меня должна быть такая же именно шляпка, как у нее. Из жизни берешь больше, чем из головы».

Поток вопросов продолжался, и вдруг один прозвучал как предупреждающий удар колокола: «Нам говорят, что золотой век Голливуда кончился навсегда. Как вы думаете, — это большая потеря или нет?»

«Наверное, чувство потери все-таки возникает, — начала она. — Прекрасно было работать в системе звезд, от которой теперь там пробуют отказаться. У вас была студия, вы работали с одной и той же съемочной группой. Но время не стоит на месте. Мне кажется, многое там стало меняться — потеряло жизненность, покрылось глянцем. Это и стало одной из причин моего ухода».

Она вдруг осознала, что это именно тот вопрос, который ей нужен.

«Мне кажется, что Голливуд был великолепен. Я не могу пожаловаться; у меня было прекрасное время и публика, пожалуй, любила меня. По-моему, мы сделали несколько хороших картин. Но мне захотелось сделать нечто более жизненное. И когда я увидела «Открытый город», то поняла, что где-то существует другой мир и там снимают другое кино. Тогда я уехала...»

Теперь она могла произнести свое главное слово! Двадцать два года она ждала этой минуты возмездия.

«Хотелось бы сказать, что, когда я уехала в Италию, в Вашингтоне нашелся сенатор, который произнес речь, направленную против меня. И закончил он ее утверждением, что на пепле Голливуда вырастет неизмеримо лучший Голливуд».