Черное пламя - Стенли Вейнбаум

Четырнадцатого января первая волна холода накатилась на Европу. В Лондоне и Париже столбик ртути показывал двадцать градусов ниже нуля. Затем область высокого давления сдвинулась к востоку, и установилась обычная температура.

Но ненадолго. Двадцать первого другой поток холодного воздуха двинулся в западном направлении, и английские и континентальные журналисты решили пощекотать нервы читателей. Конечно же, сэр Финеас Грей безумец, — но предположите только, что он прав! Только предположите такое. Ведь это же немыслимо! Безопасность и величие Германии (или Франции, или Бельгии, или Англии) просто не могут зависеть от существования крошечной полоски суши на другой стороне земного шара.

С приходом третьей волны арктических холодов европейцы встревожились по-настоящему. Вероятно, сэр Финеас был прав. И что же тогда? Что можно сделать? Жители Парижа и Берлина роптали, и даже уравновешенный Осло стал свидетелем бунтов, так же, как и консервативный Лондон. Германское правительство пошло на уступки Франции в извечном споре о границе, и Франция ответила любезной нотой. Россия запротестовала, ее вежливо проигнорировали; Европа определенно начала перестраиваться, причем очень быстро.

Но Америка, за исключением некоторых ученых и членов правительства, проявляла к этим событиям интерес лишь время от времени. Дамы из высшего общества основали несколько благотворительных фондов в помощь страдающим от холода беднякам, но эти фонды были не слишком популярны. Газеты были озабочены непрерывным ростом иммигрантской квоты — начинался исход из стран Гольфстрима.

К середине февраля Европу охватила настоящая паника. Италия, Испания, Балканские страны и Россия оказались в одной упряжке. Россия тотчас забыла свою многолетнюю вражду с Японией, а Япония (вот странное дело!) потеряла интерес к Курилам. Двести миллионов европейцев, и в том числе многомиллионные армии, жадно выискивали пустые места на карте мира. Никто не знал, где грянет гром, но никто не сомневался, что гроза неизбежна.

Время секретов закончилось. Тед во всем признался Кэй. Они сидели у камина в посольском доме, и топограф боялся оторвать взгляд от пламени в очаге и увидеть лицо своей любимой.

— Да, я об этом знал с самого начала, — повторил он. — Дня через два после землетрясения на Перешейке.

— Тогда почему ты мне не сказал?

— Не мог. Тогда это было служебной тайной.

— Это несправедливо! — взорвалась Кэй. — Почему это должно было случиться с Англией? Я же родилась в Уорвикшире, Тед, так же, как папа, как его отец, и отец того тоже, и весь наш род, восходящий к Вильгельму Завоевателю. Неужели ты думаешь, что я могу без слез представить себе мамин розовый сад голым и опустошенным, как… как тундра?

— Мне очень жаль, — вздохнул Тед, — но что я могу… что мы все можем с этим поделать? Я просто радуюсь, что ты здесь, на этой стороне Атлантики, в безопасности!

— В безопасности! — вспыхнула она. — Да, я — то в безопасности, а что ты скажешь о моем народе? Я в безопасности, потому что нахожусь в Америке, удачливой стране, на земле избранных! Почему это случилось с нами?! Ваши берега тоже огибает Гольфстрим. Почему же Америка не дрожит и не мерзнет, и не боится, а наоборот — до краев полна теплом, комфортом и безразличием? Разве это справедливо?

— Гольфстрим, — начал объяснять пристыженный Тед, — не влияет на наш климат так заметно, потому что, во-первых, мы находимся много южнее Европы, а во-вторых, наши преобладающие ветры идут с запада, как и в Англии. Но наши ветры дуют с суши к Гольфстриму, а английские — от Гольфстрима к суше!

— Но это несправедливо! Это несправедливо!

— Разве я могу что-то изменить, Кэй?

— О, думаю, что нет, — внезапно согласилась она. — Но твой народ мог бы что-то сделать! Посмотри-ка сюда! Послушай!

Она схватила «Таймс» недельной давности:

— Послушай — ты только послушай! «И во имя человечности мы просим, чтобы наши братья и сестры по нации и по языку открыли для нас ворота. Разрешите нам поселиться на обширных территориях, где теперь только племена индейцев охотятся и пасут быков. И не мы одни выиграем от такого переселения, потому что мы — здоровое, трудолюбивое, соблюдающее и уважающее законы гражданское население, а не браконьеры, не разбойники с большой дороги и не гангстеры. Мы станем покупателями ваших товаров, мы привезем с собой сокровища нашей культуры. И, наконец, мы станем солдатами. Солдатами, которые будут сражаться на вашей стороне в грядущих неизбежных войнах. Вспомните, что один только штат Техас располагает количеством земли, достаточным для того, чтобы обеспечить двумя акрами каждого мужчину, женщину и ребенка».

Кэй остановилась и сурово взглянула на Теда:

— Ну?

Он фыркнул:

— Индейцы и быки! Ты когда-нибудь видела в Соединенных Штатах хоть одного из них?

— Нет, но…

— А что касается Техаса, конечно же, там найдется по два акра на каждого во всем мире, но автор твоей статьи сможет прокормить на этих двух акрах хотя бы одну корову? Ллано Эстакаде — всего лишь солончаковая пустыня. А в остальной части Техаса вода на вес золота. Если так рассуждать, то почему бы не переехать всем в Гренландию: бьюсь об заклад, что там найдется и по шесть акров на человека!

— Вероятно, это правда, но…

— А если говорить о большом количестве покупателей, то чем они собираются расплатиться? Золотом и бумажными деньгами, так? Золото сойдет, но что проку в фунте, если он не обеспечен британским кредитом? Твое громадное количество здоровых граждан просто пополнит ряды безработных! Заработная плата начнет снижаться, а продукты и жилье будут не по карману большинству из иммигрантов.

— Ладно, — чуть слышно отозвалась Кэй. — Ты прав, но чего стоит твоя правота, когда пятьдесят миллионов англичан остались умирать от голода и холода. Если бы у каких-нибудь бедняков с твоей улицы не было дров на зиму, ты, наверное, пожалел бы их? А что же тогда сказать о целом народе?

— А почему ты не вспоминаешь о других народах? — мрачно возразил Тед, — О миллионах европейцев, которые точно так же сражаются с голодом и холодом?

— Но Англия вам не чужая, — не сдавалась Кэй. — Вы взяли у нас язык, литературу, законы — позаимствовали всю свою цивилизацию. Почему же теперь вы забыли о том времени, когда были английской колонией? Без нас вы ничего бы собой не представляли, если говорить по правде.

— Мы считаем иначе. Во всяком случае, ты не хуже меня понимаешь, что Соединенные Штаты не могут открыть двери одной нации и исключить все остальные. Въехать должны все — или никто, и это означает, что никто!

— А это означает войну, — горько произнесла она. — О Тед! У меня там родня — тетки, кузины, друзья. Неужто ты думаешь, что я могу равнодушно стоять в стороне, когда они там гибнут?

— Знаю. Я сожалею, Кэй, но ведь никто не виноват. Кого можно винить?

— И поэтому, я полагаю, никто не должен ничего предпринимать. Так поступают благоразумные американские герои?

— Ты сама знаешь, что несправедлива ко мне! Что мы можем сделать?

— Вы могли бы впустить нас к себе! А если нет, мы придем незваными!

— Кэй, ни одна нация не может победить Америку! Даже если бы вам удалось победить наш флот, как ты думаешь, далеко ли продвинется ваша армия, высадившись на берег? Это будет как поход Наполеона в Россию. А где Европа найдет продовольствие, чтобы обеспечить оккупантов? Неужели ты думаешь, они смогут жить на подножном корму? Говорю тебе, ни одна разумная страна не попытается этого сделать!

— Ни одна разумная страна — может быть! — не отступала Кэй. — Ты что, думаешь, ты имеешь дело с разумными людьми?

Тед пожал плечами.

— Они пришли в отчаяние! — продолжала Кэй. — И я их не виню. Вы будете воевать не только с Британией, но и со всей Европой, и союзников у вас не будет.

— Кэй, — он покачал головой, — я не могу с тобой спорить. Я понимаю, что тебе больно об этом думать. Но ведь даже если бы я согласился со всем, что ты говоришь, — а я этого не могу, — как я могу помочь Британии? Я же не Президент и не Конгресс. Давай на сегодня прекратим этот разговор, милая, я не могу видеть тебя несчастной.

— Несчастной! А разве я могу быть счастливой, когда все, что я люблю, погребено под арктическими снегами!

— Все, Кэй? — переспросил он. — Неужели ты забыла, что у тебя есть кое-что и по эту сторону Атлантики?

— Да, забыла, — холодно произнесла она. — Я сказала то, что думаю. Я ненавижу Америку.

— Кэй!

— И вот еще что. Я не выйду замуж за американца… если он… если он не сумеет отстроить Перешеек! Если Англия замерзнет, я замерзну вместе с ней, а если Англия будет сражаться, ее враги станут моими врагами!

Девушка вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Иногда Тед заходил на заседания Конгресса. Здесь, как нигде, ясно ощущался накал воцарившейся в Америке истерии.