На краю Ойкумены. Звездные корабли - Иван Ефремов

Шатров обернулся к другу спокойно и открыто:

— Я принимаю ваше… предложение. Пусть будет так. Мне, конечно, придется съездить в Ленинград, устроить дела и спешно вернуться. Работать надо здесь. Возить подобную драгоценность недопустимо… Только почему, Илья Андреевич, вы зовете его небесной бестией? Как-то нехорошо звучит — непочтительно.

— Я просто не могу подобрать название. Ведь нельзя называть его человеком, если соблюдать научную терминологию. Это человек по мысли, по технике, общественности, но ведь он выработался на иной анатомической основе. Его организм явно не родственен нашему. Это другой зверь. Вот я и зову его небесным зверем — “бестия целестис” по-латыни. Можно взять греческий корень для родового названия — пусть будет “терион целестис”. Пожалуй, так звучит лучше. А настоящее название — это уж ваша забота.

— Но все-таки, Илья Андреевич, — помолчав, сказал Шатров, — что же останется вам самому?

— Милый друг, я сказал, что протяну цепь дальше. Давно уже думаю я о роли атомных реакций в геологических процессах. А теперь наше необычайное открытие вывело меня из орбиты обычного, подняло на высокий уровень мысли, придало смелости в заключениях, расширило границы представления. И я хочу попытаться доказать возможность использования могучих источников атомной энергии в глубинах земной коры. Разработать глубинную геологию, чтобы приблизить ее к практической осуществимости… А вы, ваше дело — эволюция жизни и становление мысли уже не только в пределах нашей Земли, но во всей вселенной. Показать этот процесс, дать людям картину великих возможностей, стоящих перед ними. Опрокинуть малодушных скептиков и убогих изуверов, каких еще немало в науке, этим светлым торжеством мысли!

Давыдов замолк. Шатров смотрел на друга, как будто впервые увидел его.

— Да, что мы стоим? — наконец произнес Давыдов. — Сядем, успокоимся. Я устал.

Оба ученых тихо уселись, закурили и, как по команде, задумчиво уставились на череп, в пустые орбиты странного существа.

В кабинете воцарилось молчание.

Давыдов смотрел на выпуклый, изрытый мелкими ямками лоб, представляя себе, что когда-то, безмерно давно, за этой костной стенкой работал большой человеческий мозг. Какие представления о мире, чувства и знания наполняли эту странную голову? Что хранила память жителя чужого мира, какие образы с его родной планеты носил он по нашей Земле? Знал ли он тоску по родному миру, жажду великих истин, любовь к прекрасному? Каковы были человеческие отношения там, у них, какой общественный строй? Достигли ли они высших его ступеней, когда вся планета стала одной трудовой семьей, без угнетения и эксплуатации, без дикой бессмысленности войн, расточающих силы человечества и энергетические запасы планеты? К какому полу принадлежал этот гость с “звездного корабля”, навсегда оставшийся на чужой для него Земле?

Череп смотрел на Давыдова пусто и безответно, как символ молчания и загадки. “Ничего этого мы не узнаем, — думал профессор, — но мы, люди Земли, тоже имеем могучий мозг и можем о многом догадаться. Вы явились сюда. Но просторы нашей Земли были заселены лишь страшными чудовищами, воплощением бессмысленной силы. В тупой злобе и бесстрашии чудовища представляли грозную опасность, а вас было немного. Кучка пришельцев, скитавшихся в неведомом море в поисках источника энергии, в поисках собратьев по мысли…”

Шатров осторожно пошевелился. Его нервная натура протестовала против продолжительного бездействия. Он искоса посмотрел на задумавшегося Давыдова, тихо взял со стола тяжелый диск и принялся рассматривать странный предмет с зоркой наблюдательностью опытного исследователя. Продвинув диск в яркий круг света специальной микроскопической лампы, профессор поворачивал остаток неведомого прибора во все стороны, пытаясь уловить еще не замеченные детали конструкции. Внезапно Шатров уловил внутри кружка на оборотной стороне диска нечто проступавшее под матовой пленкой. Ученый, затаив дыхание, пытался рассмотреть это, подставляя диск свету под разными углами. И вдруг сквозь мутную пелену, наложенную временем на прозрачное вещество кружка, Шатрову почудились глаза, взглянувшие ему прямо в лицо. Сдавленно крикнув, профессор уронил тяжелый диск, и он с грохотом упал на стол.

Давыдов подскочил, как подброшенный пружиной. Но Шатров не обратил внимания на гнев друга. Он уже понял, и догадка заставила прерваться его дыхание.

— Илья Андреевич, — закричал Шатров, — есть у вас что-нибудь для полировки — мелкий карборунд или, лучше, крокус? И замша.

— Конечно, есть и то и другое. Но что это с вами стряслось, черт и трижды черт?!

— Дайте мне скорее, Илья Андреевич! Не раскаетесь! Где это у вас?

Давыдову передалось волнение Шатрова. Он встал, широко шагнул и зацепился за ковер. Профессор сердито пнул завернувшийся край и скрылся за дверью. Шатров вцепился в диск, осторожно пробуя ногтем выпуклую поверхность маленького кружка…

— Вот вам. — Давыдов поставил на стол банки с порошками, чашки с водой и спиртом, положил кусок кожи.

Шатров торопливо и умело приготовил кашицу из полировального порошка, намазал на кожу и принялся тереть поверхность кружка размеренным вращательным движением. Давыдов с интересом следил за работой друга.

— Этот прозрачный, неизвестный нам состав необычайно стоек, — пояснил Шатров, не прекращая работы. — Но он, без сомнения, должен быть прозрачен, как стекло, и, следовательно, иметь полированную поверхность. А тут, видите, поверхность стала матовой — она изъедена песком за миллионы лет лежания в породе. Даже это стойкое вещество поддалось… Но если снова отполировать его, то оно опять станет прозрачным.

— Прозрачным? И что же дальше? — усомнился Давыдов. — Вот с другой стороны диска прозрачность сохранилась. Ну, виден слой индия, и все…

— А здесь есть изображение! — возбужденно воскликнул Шатров. — Я видел, видел глаза! И я уверен, что здесь скрыт портрет звездного пришельца, может быть того самого, чей череп перед нами. Зачем он тут — может быть, опознавательный знак на аппарате или такой у них обычай, — этого мы не узнаем. Впрочем, оно и не важно в сравнении с тем, что вообще нам удалось найти изображение… Посмотрите на форму поверхности — это же оптическая линза… Э, полируется хорошо! — продолжал профессор, пробуя пальцем кружок.

Давыдов, перегнувшись через плечо Шатрова, нетерпеливо глядел на диск — на нем под полосами мокрой красной кашицы проступал все более чистый стеклянный отблеск.