Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

– Светлая? – с пониманием уточнила Вета.

– Да, можно сказать и так…

– Ну, значит, она тебя и спасла… от темной… Правильно? Она, да?

– Она, – наивно доверился Саша собеседнице, чего все-таки делать не следовало, несмотря на ее видимое раскаяние несколько минут назад. То была скорее всего минутная слабость, не более, потому что дальше разговор принял совершенно другой оборот.

– И дети у тебя есть? – почти со злобой спросила она.

– Да, двое сыновей.

– Ты и богат, наверное, да?

– Ну не то чтобы богат, до олигархов мне далеко, но, в общем, денег достаточно.

– Значит, все хорошо у тебя… – с едва уловимой ноткой угрозы в голосе произнесла Виолетта, но Саша этого не заметил.

– Да, хорошо, – откровенно ответил он.

– А машина твоя где?

– Я за грибами без машины езжу. Так, до первой попавшейся станции.

Виолетта умолкла. Грозная тишина повисла в комнате вместе с дымом сигареты, которую она, что-то решая про себя, закурила. И потом предгрозовая тишина взорвалась страшным громом. Не по силе звука громом – нет, а по содержанию, по смыслу того, что она произнесла. Как раз негромко, буднично даже, тусклым таким голосом, будто зевая, Виолетта сказала:

– А я тебя отсюда не отпущу.

– В каком смысле «не отпущу»? – Новый озноб тронул Сашины лопатки.

– А в прямом, – ответила она, вновь наливая себе порцию «Блэк Джека».

– Сейчас не отпустишь? В смысле сегодня? – Он все еще надеялся, что неверно понял ее фразу.

– Нет-нет. Вообще не отпущу. Будешь жить здесь.

– Как это здесь? Ты что? – кривовато усмехнулся он. – Ты шутишь так, что ли?

– Не-ет, Сашенька, какие шутки. Шутки давно кончились. Мы с тобой теперь навеки вместе. Первая любовь, знаешь ли, дорогого стоит. Будем жить здесь, условия хорошие. Уйдем, Сашенька, от мира.

– От мира, – машинально повторил он, цепенея от такого простого ужаса происходящего.

– Ну конечно, от мира, от суеты твоей телевизионной. Здесь хорошо, птички поют, воздух свежий.

– Ты что? Серьезно?

– Вполне, – равнодушно сказала она.

– Да ты спятила, что ли! – встал Саша со своего дивана, неестественно засмеявшись. – Когда меня найдут, тебя же в тюрьму посадят за такие хохмы.

– Ну, положим, меня уже посадили. Пожизненно, так что мне ничего не страшно. А тебя, мил дружок моей юности мятежной, никто тут не найдет, даже не надейся. Сам ведь сказал: без машины, сошел на случайной станции, кто найдет-то, а?

Саша чувствовал себя персонажем идиотского, но вдруг ставшего вполне реальным триллера, в котором роль жертвы предназначалась ему.

– Ну сам посуди, ведь не найдут тебя? А мои люди тебя и за порог не пустят. – Виолетта издевалась и улыбалась, а Саша в это время осознавал своим смятенным умом, что она права, что действительно не найдут. Опрометчиво было не оставить никаких следов своего грибного промысла. Но кто же знал?! Разве можно было предположить их встречу и то, во что она обернется? Он верил, не мог не верить в жуткую реальность угрозы: весь антураж происходящего – охранники, спрятанная в глухом лесу вилла, главная любовь его юности, которая показала ему, кем была на самом деле, какие-то темные силы, стоявшие за всем этим, незнакомый Кощей, владелец этого изолятора, – все говорило о том, что он, к сожалению, не в сказке. И что ему теперь предпринять, он понятия не имел. Он верил в то, что сегодня судьба уготовила ему почему-то, неизвестно за какие такие грехи, вот этот зигзаг, такой чудовищный выверт, который может кончиться для него и для его семьи весьма печально.

Он верил и не знал, что его мучительница Виолетта только играла. Она ведь знала, как никто, что угроза оставить Сашу здесь навсегда – всего лишь фантазия, импровизация на тему: «Ах, у тебя все хорошо, а у меня все плохо. Так пусть же тебе будет еще хуже, чем мне!» Она знала, что одним из условий Завена было содержание ее в одиночестве. Только охранники и она, и больше никого. Она знала, что у него все под контролем, и случайный или даже неслучайный человек задержаться тут не сможет. Что Сашу охрана впустила сюда только лишь потому, что уже много лет прошло и никто не верил в опасность того, что она сбежит или передаст на волю крик о помощи. Да и кому передаст? Некому даже позвонить, если бы и была такая возможность. Никого не осталось. Ни-ко-го. Она знала, что по прошествии такого срока она никому не нужна и искать ее не будут. Но самое главное – она знала (и Завен это предвидел), что ей уже и не захочется возвращаться на «большую землю». На ее «необитаемом острове» все ей было предоставлено, она тихо спивалась перед телевизором, как когда-то и ее мать, и ей уже ничего и не нужно было от жизни. И Саша был не нужен. Так только, подразнить немного… Кураж давно пропал. Она погасла, и только вот теперь оживилась ненадолго, получив такой неожиданный подарок из леса – единственного в ее жизни поэта, который ее когда-то любил. Она развлекалась и только, в то время как сам поэт был в настоящей панике.

– Ну ты сядь, сядь, успокойся, – сказала она. – Выпей еще. Ах да, ты теперь не пьешь. Но глоток-то можно? Давай, выпей, расслабься. Может, я еще передумаю и отпущу. Отпущу тебя на волю.

– Отпусти, – попросил бывший Шурец и сам удивился, насколько жалобно у него это прозвучало. – Отпусти, пожалуйста.

– А ты мне спой, – глумливо предложила Виолетта.

– Может, еще и станцевать? – проявил Саша рудименты гордости.

– Нет, танцевать не надо, – засмеялась она, – я ведь серьезно прошу, спой. Я же видела по телику, что ты запел. С гитарой. Свои песни, вернее стихи. Музыку сам сочиняешь?

– Нет, мой друг, Веня Капустин.

– Так вот, я слышала: в одной твоей передаче, всего в одной, но ты спел.

– Ты смотришь мою программу? – Саша все надеялся найти с ней общий язык, не зная, что решение уже принято и он сегодня же поедет домой.

– А как же. Я как увидела тебя, обрадовалась, что ты в гору пошел. Смотрю все. Поешь ты, между нами, плохонько, но душевно. Ты хоть сам знаешь, что поешь плохонько?

– Знаю, – попытался улыбнуться Саша, – вот потому только в одной программе и спел.

– Но содержание подкупает, – подсластила пилюлю Вета, – ты стихами добираешь. Стихи-то у тебя хорошие. Ну так споешь или нет?

– А куда мне деваться, – ответил он, – если за это отпустишь, спою.

– Ты тут не торгуйся, – строго сказала Виолетта. – Я по-настоящему тебя прошу. По сердцу, а не как пропуск за ворота, понял?

– Понял, – сказал он, – а гитара? У тебя здесь, наверно, нет?

– Здесь все есть. И гитара какая хочешь. Я тут сама когда-то пыталась научиться от нечего делать. Валера! – позвала она громко.

Мгновенно из боковой двери появился первый охранник.

– Гитару принеси. Тебе какую, семи– или шестиструнную? – деловито поинтересовалась она, как музыкант у музыканта.

– Шести, – ответил Саша. Валера принес гитару. Дорогую, ручной работы. Саша потрогал струны.

– А мою ты поешь? – спросила она вдруг изменившимся голосом, смущенно и почти робко.

– Какую твою? – удивился он.

– Ну те стихи, которые ты мне сочинил в Севастополе, неужели не помнишь? «Вы мне явились в одночасье, как летний дождь», – процитировала она. – Ну вспомнил? И дальше: «Как часто мы случайность счастья не ставим в грош».

Александр Юрьевич не верил своим ушам.

– Как, ты помнишь… это? – спросил он изумленно.

– Я, может, только это и помню, – ответила она. – Хорошего-то было мало. «Случайность счастья», – снова произнесла она, будто смакуя каждую букву. – А какое оно, счастье? Что это такое? Может, все-таки отдавать, а не брать… – Запоздавший рецепт счастья, безнадежно опоздавшая догадка посетила ее в этот момент. – А я этого никогда не умела. Только брала. Всю жизнь. Теперь поздно думать об этом.

Плечи ее сгорбились, горделивая стать исчезла, и больше ничто не напоминало о прежней Виолетте. Только стихи, которые она вспоминала сама. Потом она разозлилась:

– Ну хватит! Что это еще за ностальгия о непережитом! Сейчас я опять выпью, и ты споешь. Гитару-то настроил? А то на ней уже лет пять никто не играл.

– Настроил, – сказал он.

– Ты стихи-то эти помнишь?

– Помню, – сказал он, – их нельзя забыть. Ни их, ни тебя, ни то, что тогда было, – произнес он без всякой лести чистую правду.

– На лавочке? – вновь повеселела она.

– Ну да, на лавочке. Перед кораблем. Под тем небом.

– Да-да, там еще звезд столько было, немыслимо, – вспомнила она. – А потом, на корабле ты стал моим первым мужчиной. Гордись!

– Я горжусь, – произнес он грустно.

– Вот и давай, как тогда на лавочке. Ты не сказал, песня есть на эти стихи или нет?

– Ты удивишься, но есть, – ответил он. – И я ее пою чаще других.

– А музыку кто сочинил?

– Музыка там классная. Еще один друг сочинил. Валера Пак.

– Ну так спой же! Быстрее!

И Саша стал петь. Романс. «Вы мне явились в одночасье». Временно оживленная лирическим воспоминанием, Виолетта сидела перед ним, и с ней на глазах происходила адская метаморфоза, превращение еще нестарой женщины, в которой все-таки можно было угадать прежнюю красавицу, окончательно в старуху с обвисшими плечами и поникшей головой, безвольно сгорбившуюся в своем кресле. Казалось, даже нос менял свои очертания, изгибался и становился крючковатым. Иллюзия, конечно, мираж, бред, но он видел перед собой сейчас настоящую, подлинную Бабу-ягу, будто живую иллюстрацию к русским народным сказкам. Поэтому Саша пел и допевал свой романс не без труда. Превращение усугублялось сентиментальными старческими слезами. «Баба-яга» растроганно шмыгнула носом. Растрогана она была в последний раз лет 35 тому назад и по тому же поводу. Какие стихи ей сочинили одномоментно! Как же любили ее, что так смогли! Как они тронули ее тогда! Не до слез, конечно. Впереди была целая жизнь, и сколько и как ее будут любить, и сколько будут ей посвящать и отдавать! Как весело было, как беззаботно, как здорово!..