Мари-Бланш - Джим Фергюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что случилось, дядя Пьер? Вы имеете в виду что-то еще, помимо моего алкоголизма? Мамà наверняка вам уже рассказала.
— Я знал, что у тебя не все хорошо, Мари-Бланш. И Билл немного рассказал мне по дороге.
— Зачем вы привезли Билла? Он мне здесь не нужен. Я хочу быть одна. Не впускайте его. Это моя пещера.
— Твой муж ждет снаружи. Мы выйдем, когда ты будешь готова, девочка.
— Но я не хочу выходить, дядя Пьер. Я хочу остаться здесь. Хочу остаться в Марзаке.
— Ты не можешь остаться, Мари-Бланш. И знаешь об этом. Ты уже не ребенок. И должна вернуться с нами в Сен-Тропе.
— Но мне было здесь хорошо.
Дядя Пьер тихонько смеется, освещает меня фонариком.
— Похоже, тебе было скверно, Мари-Бланш. И ты обмочилась. Я почуял запах еще возле пещеры. Это и есть твое «хорошо», девочка: напиваться до бесчувствия, проводить ночь в холодной темной пещере, писать в штаны и блевать на себя?
— Да, увы, именно так, дядя Пьер.
— Мне очень жаль тебя, Мари-Бланш, жаль, что с тобой случилось такое.
— Все нормально, вам незачем меня жалеть. Очень приятно снова быть здесь с вами, дядя Пьер. Прямо как в детстве… — Я смеюсь. — Ну, пожалуй, не как в детстве… Я ведь тогда не выпивала в пещере бутылку арманьяка?
— Нет, дорогая, конечно, нет.
— У меня такие чудесные воспоминания о годах в Марзаке, дядя Пьер. Вы всегда были очень добры ко мне. Наверно, не стоило мне сюда возвращаться. Наверно, я просто все испортила своим возвращением, потому что напилась. Констанс никогда не станет со мной говорить.
— Констанс? Кто это? — недоуменно спрашивает дядя Пьер.
— В детстве она была моей подружкой, дядя Пьер. Но давным-давно перестала со мной разговаривать.
— Я не помню подружки по имени Констанс. Она до сих пор живет здесь? Кто ее родители?
— Пустяки, дядя Пьер. Это неважно.
— Тебе нужна помощь, Мари-Бланш. Вот это ясно.
— Да… конечно, мне нужна… помощь.
Наутро, когда мы выезжаем из ворот, я в последний раз через заднее стекло «ситроена» дяди Пьера смотрю на любимый Марзак, благородный и неколебимый, выстоявший на вершине холма в ходе долгих столетий. Знаю, я больше никогда сюда не вернусь, по крайней мере в этой жизни. Ролан с Жозеттой стоят возле своего коттеджа, неуверенные, надо ли им улыбнуться или помахать на прощание, но явно испытывают облегчение, оттого что я уезжаю и им больше незачем быть в ответе за сумасшедшую пьяную женщину.
На долгом пути в Сен-Тропе дядя Пьер храбро старается вести легкую беседу, но Билл, сидящий рядом со мной, большей частью мрачен и неразговорчив. Мне тоже особо не до болтовни. Сколько раз я вот так разочаровывала своего мужа? Сколько раз читала в его глазах холодную обиду и разочарование? Увы, столько раз, что стала, по сути, невосприимчива к его обидам, они меня только раздражают. Разве я просила Билла приезжать сюда? Разве просила спасать меня из пещеры? Хотела, чтобы он ночевал в моем замке? Моем замке. Да ничего подобного, а теперь я уезжаю отсюда словно арестантка на заднем сиденье полицейского автомобиля, но мне хочется запомнить тихую гавань своего детства совсем иначе, и Марзак должен запомнить меня иную. Я никогда больше не вернусь. Мне следовало оставить свое детство в покое.
После моего срыва встреча с мамà в Сен-Тропе прошла именно так, как я и опасалась. Она поздоровалась со мной совершенно равнодушно, с тем безразличием, которое хуже любого гнева и разочарования, ведь это еще более полная отчужденность, как бы умывание рук. На сей раз она по-настоящему со мной покончила, и кто станет винить ее? Мы пробыли там лишь еще несколько дней, в напряженной молчаливой атмосфере, потом вернулись поездом в Геную и поднялись на борт «Андреа Дориа», чтобы плыть обратно домой. Дети, хотя и маленькие, каким-то образом поняли, что мамà опять испортила семейный отпуск. Не в первый, но и не в последний раз. Вот если бы мы отправились на «Андреа Дориа» во Францию годом позже, то стали бы участниками его последнего рейса, он затонул у острова Нантакет, что, пожалуй, стало бы превосходным завершением нашего отпуска.
РЕНЕ
Лейк-Форест, Иллинойс
Октябрь 1996 г
1
Весной 1981-го, вскоре после того как президентом Франции стал Франсуа Миттеран, графиня Рене де Фонтарс Маккормик, как она теперь себя называла, покинула родную страну и снова уехала в Америку, в Лейк-Форест, штат Иллинойс, где жил со своей семьей ее сын, единственный живой из детей, Тьерри, или Тото. Рене всегда боялась социалистов, уверенная, что они непременно конфискуют ее имущество, как только придут к власти, что после избрания Миттерана стало fait accompli[32].
К тому времени третий муж Рене, Леандер Маккормик, уже почти двадцать лет покоился в могиле; второй ее муж и близкий друг, граф Пьер де Флёрьё, который жил в Париже и с которым Рене поддерживала близкий контакт, тоже скончался несколько лет назад, в 1977-м, а ее протеже, единственная «настоящая» дочь Фрамбуаза, ужасно разочаровала ее, выйдя замуж за человека, которого Рене не одобрила. Поскольку большую часть мебели для парижской квартиры Фрамбуазы купила Рене, свое неудовольствие она выразила тем, что однажды, когда Фрамбуаза была на работе, прислала туда бригаду грузчиков, и когда молодая женщина вернулась вечером домой, квартира была почти пуста. В итоге почти все близкие люди разочаровали Рене — либо умерли, либо поступили ей наперекор.
Стремясь восполнить потерю столь многих друзей и любимых и по-прежнему испытывая страх перед одиночеством, какой преследовал ее с детства, она — ей было уже восемьдесят с небольшим — познакомилась с группой околотеатральных молодых людей с Левого берега; главенствовал в этой группе весельчак-писатель, который нигде не печатался, работал «негром», на других, и посулил ей помощь в написании мемуаров. Под предлогом обсуждения их «проекта» он и целая куча его бездельников-дружков чуть не каждый день обедали и ужинали в ресторанах с Рене, и, ясное дело, старая женщина, радуясь компании веселых полуголодных артистов, платила по всем счетам. Когда Рене в конце концов — как раз когда
