Лучшее за год 2007: Мистика, фэнтези, магический реализм - Эллен Датлоу

Ночная рубашка оказалась тяжелой, из грубой ткани, а ворот неприятно задел уши, когда Юнис просовывала в него голову. Она коснулась зеркала, которое слегка повернулось на своей оси. Явилось видение: крошка Юнис в одежке старшей сестрицы Лусиллы. Какое-то время она не слишком дружелюбно разглядывала картинку, затем отогнала ее новым прикосновением.

Ножки и спинка кровати из мягкого дерева были прогрызены каким-то трудолюбивым жучком и казались вырезанными из хлеба. Мысли о насекомых отнюдь не навевали сон. Юнис осторожно присела на кровать, скользнула ногами под простыни. Длинная ночная рубашка осталась снаружи, пришлось зажать ее край пальцами ноги и потянуть вниз. Уложив рубашку, Юнис обнаружила, что теперь едва ли сможет пошевелиться. Она смотрела на вентилятор под потолком, на ленивое вращение ступицы в окружении мелькающих лопастей. Весьма глупо лежать в кровати среди бела дня, когда сна — ни в одном глазу.

Когда Юнис прилетела в Либерию, в аэропорту ее встретила подруга. Она взглянула на Юнис, прищурилась и сказала:

— Я должна отвезти тебя кое-куда прямо сейчас.

Юнис не стала возражать и вскоре оказалась в маленьком простом доме, где их встретил маленький простой колдун. Он подвел ее к стулу за обеденным столом, а сам сел напротив. Его хромота бросалась в глаза. Калек Юнис не любила: они напоминали ей о провале. Колдун открыл портфель и вынул оттуда белую мелкую тарелку не первой свежести, на которой были нарисованы цветы — то ли розы, то ли маки. Из кармана дешевого пиджака он достал завязанный полиэтиленовый пакетик, развязал узел и вытряхнул над тарелку несколько крошечных косточек.

Он изучал положение косточек. Юнис рассматривала его пушистые ресницы, испещренный морщинами лоб, следы проволочной вешалки на плечах пиджака. Колдун собрал косточки, вновь рассыпал их и принялся разглядывать. Он стиснул челюсти. Чтобы не рассмеяться, Юнис под столом теребила украшения на одежде. А ведь на какой-то миг она подумала, что он в состоянии ей помочь.

— Что это за человек, который так любит гвоздичное молоко? — прозвучал вопрос.

Как она устала!.. Закрыв глаза, Юнис увидела заколотого борова, упавшего на колени с изумлением и скорбью на морде. Кровь струями стекала на солому. Юнис вновь и вновь наблюдала, как это происходит с разными животными. Пока она была девочкой, она видела смерть многих свиней. И это было поводом для радости, потому что в кухне затем оказывались сосиски, жаркое, требуха, бекон. Просто удивительно: поросенок переставал быть поросенком и вместо этого становился местом, сказочной комнатой, целиком состоящей из всевозможной еды. Юнис думала, что именно это и есть — поросячий рай. Но, конечно, он не был раем для самого поросенка.

Занавес вздувался, за ним ждала Африка. Юнис установила зеркало под таким углом, что при взгляде с кровати пол отражался косо, точно наклонная плоскость. И Юнис представила, что идет по ней.

Она проснулась, сжимая оружие. Был все еще день. За окном сгустилась тень. Юнис взмахнула оружием, издавшим при этом странный хлюпающий звук, и складка занавески распуталась, открывая кусок стены.

Однажды Юнис разозлилась без всякой на то причины. Она принялась рыться в ненужном хламе из гаража: там были проволока и висячий замок без ключа, остатки стилета, труба, приз за победу в турнире по боулингу — маленькая золотая дева с приделанным к руке шаром… С плачем Юнис пыталась соорудить из этого нечто, что могло бы стать оружием в ее руках. Ей хотелось кого-нибудь убить. Белого, любого белого человека. Только не Миз Маззи. И не своего первого мужа, хотя он — настоящая скотина.

Ее второй муж вошел, словно знакомый запах, которого даже и не замечаешь.

— Ты не знаешь, как убивать, — помолчав, сказал он. — Все, что у тебя есть, — это музыка.

С этими словами — Юнис ненавидела их, но верила им — муж бросил хлам обратно, а ее музыку превратил в оружие; возможно, в то оружие, которое она сейчас сжимала в руках, завернутое в тугую и приятную бумажную оболочку.

Юнис крепко сжимала его. Что-то выходило из зеркала.

В комнату шагнул ее мертвый отец.

Нельзя сказать, чтобы он именно стоял. Порой ноги его соприкасались с полом, напоминая движения пловца, — будто ноги знали, что пол для чего-то нужен, но забыли, для чего именно. Отец стоял под таким углом, точно законы гравитации действовали на него по-другому, не как на всех. Что-то иное удерживало его вес. Это претило Юнис, словно намеренная демонстрация его исключительности.

Он был обнажен, он был молод. Моложе ее. И был хорош собой. Вот только старая рана портила дело: она сочилась кровью. Кровь яркой мерцающей лентой стекала в лобковые волосы, вниз по внутренней поверхности бедра к лодыжке, через красиво очерченный свод стопы, между длинными пальцами и дальше на полдюйма между ногтем и полом. Кровавая полоса тянулась и извивалась вместе с отцом, пока он раскачивался, словно воздушный шарик на веревочке.

Он воздел руки в неопределенном жесте. Может, признал оружие. Или открыл объятия.

— Опять вместе, — проговорил он. Он выглядел как человек, прячущий смех за наигранным спокойствием завзятого шутника. — Я и моя дочь — близки, как никогда.

— Это мой удел, — Юнис все еще держала отца на прицеле. — Не стоит расплачиваться за деяния других. Так мы и попали в беду вначале.

— Твой удел?

— Это из песни, которую я написала в день, когда ты умер. Тем же вечером я пела ее в Вашингтоне. В Центре Кеннеди. Если не веришь — сверься со справочником.

— Умер?

— Мне казалось, что я научилась рассчитывать только на себя и ни на кого больше. Но ты… Я думала, мне можно…

— Я умер?!

Он опустил голову и, причитая, метнулся в дыру в собственном боку. Это произошло так быстро, что Юнис не смогла разобрать, походило ли это на выворачивающийся наизнанку носок или, скорее, на аккорд, растворяющийся в тишине комнаты. Невероятно, но за секунду, что Юнис смотрела на него, отец свернулся внутри самого себя и исчез, словно лиса нырнула в нору.

На второй день Юнис положила банку с молоком под подушку, словно зуб, — частичку себя, которую она прятала, желая получить взамен нечто лучшее.

В комнате запахло молоком, хотя банка по-прежнему была плотно закрыта. Не свежим молоком, а густым сладковатым запахом кипящего молока, уютно булькающего в кастрюльке.

Когда Юнис было четыре года, отцу сделали операцию. Пока он спал, через разрез в боку ему вытащили желудок, промыли его. Она представляла себе его чистым и розовым, похожим на дамскую сумочку. А потом засунули желудок обратно. Узнав, что отец возвращается домой с дырой в боку, Юнис представила, что если туда заглянуть, можно увидеть сердце, и подумала: «Это сердце любит меня!» Но когда она отодрала бинты, под ними оказался не чистенький иллюминатор, а месиво рваного мяса вокруг грязной трубки. Из трубки капало нечто похожее на тростниковый сироп со сгустками крови.

Сиделкой была Юнис. Все остальные работали. Целый день она сидела возле отца, каждый день в течение его длительного выздоровления. Она промывала рану хлопковыми салфетками, которые кипятила в большом котле. И знала, что незаменима. Порой ловила себя на ужасных мыслях: ей вовсе не хотелось, чтобы отец выздоровел. Когда он несколько окреп, они играли в игры: он сжимал все пальцы вместе, все, кроме указательных, которые указывали вверх.

— Вот — церковь, а вот — колокольня, — шептал он. — Открой двери. — И он давал ей разъединить большие пальцы. — Где же весь народ?

Чтобы отыскать народ, Юнис заглядывала внутрь церкви, затем вновь поднимала лицо.

— Не знаю! — кричала она.

— Вот — церковь, а вот — колокольня, — продолжал отец, вновь собирая пальцы вместе. — Открой двери… Вот где весь народ! — И пальцы оказывались под сводом, розовые и вздрагивающие. Церковь разлеталась на части, и, обессиленный, отец откидывался назад.

Юнис промывала его рану. Готовила единственную пищу, которую отец мог есть: гвоздичное молоко, взбитое с яйцом, ванилью и щепоткой сахара.

Кто-то постучал. Дверь чуточку отворилась.

— Прости, — послышался голос подруги. — Я подумала: может, ты захочешь послушать музыку, чтобы время шло быстрее?

Они принесла с собой маленький проигрыватель и стопку записей.

— Хочешь, поставлю что-нибудь?

— Не сейчас, — ответила Юнис.

— Прости, — вновь сказала подруга.

Юнис обыкновенно производила на людей такое впечатление. Репортеры называли ее высокомерной. Но дело было в том, что она не терпела дураков. Подождав, пока подруга выйдет, Юнис просмотрела записи, среди которых нашлись и ее собственные, только обложки были незнакомыми. «Пиратские диски!» — с раздражением подумала Юнис, затем вытянулась на простынях и заснула.

А когда проснулась, отец на корточках сидел перед проигрывателем и рассматривал диски. Казалось, он тверже держался на земле. Юнис обратила внимание, что может видеть сквозь дыру его желудок.