Некровиль - Йен Макдональд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этими словами она сжала его пенис, взяла в заложники: «Осторожнее с ответом, дружок».
– По крайней мере, у наночастиц не воняет изо рта по утрам, – сказал он. Пужей, вскрикнув от возмущения, дернула его за детородный орган, заставив взвизгнуть, а потом оба расхохотались и перевернулись, зарылись глубже в кучу стеганых одеял, где было тепло вопреки зиме.
«Сейчас я должен быть с ней», – подумал он. Многомесячные зимние ночи, озаренные полярным сиянием и звездными облаками великой галактики, принадлежали им. После Дома многообразия он поехал с ней в Бедендерей, в ее родной город Янн. В городском консерватории был лучший в мире факультет теоретической физики. Такие вещи совсем не интересовали миниатюрную, смешную Пужей с ее мальчишеской фигурой. Через шесть месяцев они официально оформили партнерство. Во время торжеств, устроенных в холодном, темном и варварском городе, далеком от изысканной элегантности островной жизни, его родители все время ворчали и тряслись от холода. Но с той поры зима – даже в самые холодные утренние часы, когда ступеньки женского пансионата Чайного переулка, где жила Пужей, покрывались слоем сухого льда – навсегда стала их личным временем года. Надо ей позвонить, сообщить, что он все еще в ловушке, но не упустит шанс вырваться. Мобильная связь пока работала. Можно послать электронное письмо. Нет, нельзя. Сериантеп не знает. Сериантеп не поймет. Она уже один раз не поняла, когда он попытался теоретически объяснить, что разные Аспекты могут – должны! – иметь разные отношения с разными партнерами, любить многих, но одинаково. «Как Серейен я люблю тебя, анпринский пребендарий Сериантеп, но как Нейбен я люблю Пужей». Он не осмелится сказать такое вслух. Сериантеп, бессмертный улей наночастиц, звездная странница, была довольно-таки упертым созданием.
Тишину хрустальной ночи нарушил далекий и ровный треск выстрелов.
– Кажется, затихает, – сказала Сериантеп.
– Я бы подождал еще какое-то время.
Какой же странной и жестокой оказалась внезапная вспышка антианпринского насилия. И это в разгар зимы, когда прекращались всякие битвы, и даже деревья вдоль проспекта Яскарай скукожились до предела и покрылись льдом. Невзирая на радость, которую доставляла Пужей, Серейен знал, что всегда будет ненавидеть бедендерейскую зиму. «Будь осторожен, – предупредила мать, когда он объявил о своем решении переехать в Янн. – Там все сходят с ума от темноты». Апатия и самоубийство гуляли под ручку вдоль замерзших каналов Города Зимы. Что ж, неудивительно, что вспыхнувшее безумие избрало целью анпринских пребендариев. И народный гнев в адрес Консерватория также был неизбежен. Университет всегда воспринимали как место, стоящее особняком от остальной части Янна; летом он взирал с высоты на изнемогающие от зноя улицы, как надменная старая дева; зимой превращался в паразита, который тянул соки из нищего города. Теперь Консерваторий стал неофициальным посольством чужаков в северном полушарии. В его длинных коридорах с маленькими окнами было больше анпринов, чем где-либо еще в мире.
«Нет никаких чужаков, – подумал Серейен. – Есть только Клада. Мы все одна семья. Кьятай на этом настаивал».
Катамаран скрылся за горизонтом, они больше не встретились, исчезли из жизни друг друга. Имя Кьятая время от времени тревожило Серейена, проскакивая в интервью по радио или газетных колонках. Друг детства разработал мрачную и параноидальную теорию заговора, объясняющую Анпринское присутствие. Пребывая высоко над насквозь промерзшими улицами Янна, Серейен погружался в абсолютно абстрактные размышления о физическом существовании математических объектов и время от времени задавался вопросом о том, в какой момент Анпринская миграция превратилась в Анпринское присутствие. Одиночки часто зацикливались на каких-то очень конкретных, узких темах. И теперь улицы прислушались, перешли от слов к делу. Великая зима всегда была мрачным сезоном паранойи.
«Вот в чем суть, – подумал Серейен. – Тот, с кем ты занимался сексом, не может быть чужаком».
Вертолетный грохот усилился, отразившись от стен Колледжа теоретической физики, а потом удалился за Центральный канал. В теплой и тускло освещенной факультетской келье воцарилась тишина.
– Думаю, теперь можно идти, – наконец проговорил Серейен.
На улице стоял такой мороз, что Серейену было холодно даже в стеганой парке. Он застегнул высокий воротник, защищая горло, но все равно чувствовал, как дыхание замерзает прямо на губах. Сериантеп легко пробиралась среди обломков кирпичей и разбитых бутылок, одетая в тунику и леггинсы, – она обычно в таком виде и ходила по колледжу. Наночастицы позволяли ей полностью контролировать тело, включая его температуру.
– Тебе стоило что-нибудь надеть, – сказал Серейен. – Бросаешься в глаза.
Мимо кафе с опущенными ставнями и закрытых магазинов, мимо высоких кирпичных фасадов студенческих общежитий. На развилке путей на Тандей-авеню полыхал трамвай, и горький дым смешивался с неизменным ароматным смогом, который выдыхали электростанции Янна. Деревья вдоль центральной части проспекта сжались в крепкие кулаки и грезили о лете. Цокот каблуков по мостовой звучал непривычно громко.
В узкой щели переулка между двумя высокими многоквартирными домами шевельнулась тень. Серейен замер, его сердце дрогнуло. Кто-то опустил воротник, пристально всмотрелся в его лицо… Обредай с кафедры прикладной физики.
– Желаю удачно вернуться домой.
– Ага. Взаимно.
Все ученые с высокими степенями жили в Консерватории, и в его стенах им ничего не угрожало; большинство научных сотрудников, работавших допоздна, задержатся до утра. Чай и новости им помогут. У тех, кто предпочел выйти на опасные улицы, имелись на то причины. Серейен слышал, что Обредай в кого-то втюрилась.
«Как же мы рискуем ради мимолетной любви».
На пересечении Тандей-авеню и набережной Яскарай из непроницаемой тьмы под арочным мостом Генерала Гаториса вышел полицейский робот. Шипя поршнями, вырос до трех метров; по сетчатке Серейена скользнул зеленый луч. Сериантеп подняла руку, и наночастицы ее ладони проинформировали робота об иммунитете, предоставленном пребендарию Клады. Машина снова уменьшилась в росте; если бы пластик и насосы могли проявлять эмоции, она показалась бы удрученной.
На углу набережной и проезда Серебряного паука обнаружилась единственная открытая чайная с окнами, запотевшими от пара из бульоток[254]. Камера наблюдения повернулась к двум беглым ученым и моргнула.
На Таннис-лейн на них напали. Все произошло внезапно. Зазвучали голоса, эхом отражаясь от каменных лестниц и кирпичных арок, а потом из-за поворота вывалилась толпа неуклюжих горожан, громоздких и широкоплечих в своих тяжелых зимних парках. Кто-то сжимал в руках палку, кто-то – разорванный плакат, остальные были безоружны. Бунтовщики увидели мужчину в теплой парке, с инеем на высоком воротнике, и полураздетую женщину, чье легкое дыхание было почти незаметным. Они мгновенно поняли, кто
