После бури. Книга первая - Сергей Павлович Залыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты? К нэпману?
— Ну, можно и не к нэпману, а к совответработнику. К спецу какому-нибудь. Секретаршей. Еще кем-нибудь. Конечно, странно, еще бы – я ведь того, кто меня возьмет, буду презирать, а в презрении к себе и к другим – чего только не сделаешь? Ручаться ни за что нельзя – все сделаешь!
— Леночка! У меня есть деньги, остались с моих нэпманских времен. Мне в соседней комнате обед готовят, и завтраки, и ужины, а я расплачиваюсь, хозяйка довольна. Приходи ко мне обедать?! И завтракать приходи. И ужинать.
— Может быть, проще и не уходить от ужина до завтрака? Ладно, давайте три рубля!
— Слушай, Леночка! Должны же меня арестовать?.. Меня обязательно арестуют, а кому я отдам свои деньги?
— Этого мне не хватало – возиться с чужими деньгами!
— Хочу тебе помочь!
— Давайте три рубля! Вот так, вот спасибо! Если будете на воле – верну, если в тюрьме – принесу передачу. Я умею носить передачи, было время, научилась. И носить научилась и получать. До свидания. Спасибо.
Корнилов решил вить веревки, это мудрое было решение.
Он методом исключения пришел к нему: уйти из Веревочной заимки нельзя; разыскать Леночку Феодосьеву, продолжить с ней разговор – бессмысленно и тоже нельзя; ждать следователя в полном бездействии нет сил, нельзя. Веревки вить – можно!
Он подрядился к Буланову, зажиточному хозяину и хорошему мастеру, человеку жадному, но и в жадности немножко справедливому, они с Булановым выпили по рюмочке, поговорили пять минут о жизни, и Корнилов пошел в сарай.
Он сказал себе: «Поехали!» – и медленно-медленно стал пятиться задом, прокручивая между ладонями жесткую струйку кудели, осторожно и равномерно извлекая кудель из мешка, подвешенного на поясе.
Впереди, в той стороне, куда он был обращен лицом в том конце сарая, ходила по кругу лошадь, ходила, ходила, опуская и вздымая голову, казалось, что голова и придает лошади круговое движение, и вот она вращала деревянное колесо, а колесо наматывало веревку, а позади Корнилова, в той стороне, куда он пятился, навстречу ему, начинали свое движение деревянные чурбаки-противовесы, оставляя за собою гладкий след на земле, запорошенной серой кудельной пылью.
Скорости движения Корнилова и этих деревянных чурбаков должны были быть совершенно одинаковы, и вот Корнилов шел и шел неглубоким, длинным, узким желобком, вытоптанным в земле ступнями Буланова, его отца и матери, его дочерей и сыновей, его внуков и внучек.
Щелеватый, длинный сарай, сколоченный из горбылей, кое-где открывался свету большими проемами, и тогда видны были бурые стволы сосен, примятая травка, сосновые шишки, разбросанные по этой травке, а еще был виден краешек неба – предмет здесь посторонний и почему-то синий.
Саженей сорок в длину был сарай, три проема были в его стенках. Пропуская через руки жесткую струю кудели, медленно пятясь, Корнилов трижды сталкивался с этим синим предметом, всякий раз недоумевая: небо было нынешним, сиюминутным, каждое мгновение оно из синего могло стать белесым, потемнеть могло или еще посветлеть, это как ему вздумается, и такая изменчивость и готовность к ней совершенно не совмещались с постоянством труда, которым был занят Корнилов.
Ну да, люди однажды установили, как должен совершаться этот труд, в каких движениях, с какой скоростью, и с тех пор ничего уже не менялось в нем, ни одна мысль ничто больше и никогда в нем не изменила – такое было постоянство в этом труде, недоступное природе.
Вот Корнилов и чувствовал себя и там, и здесь – в тех временах, когда еще существовала тайна, когда неизвестно было, чем все, вся жизнь, кончится, к чему жизнь идет, и эта тайна, может быть, и была тогда причиной и смыслом жизни, и здесь он тоже существовал, где тайны больше нет и неизвестно есть ли причина существования? Необходимость – есть ли?
Знания – приват-доценту Корнилову, было время, бог знает как кружили голову, – знания не столько что-нибудь новое разгадывали, сколько развенчивали все существующее, а развенчание всегда нетерпеливо, и вот с тем большим упорством Корнилов-веревочник отрешался нынче от нетерпеливости, тем сильнее чувствовал себя последним из могикан: он-то еще повьет веревки, точно так же, как вились они и тысячу лет тому назад, успеет, но тот, кто будет вить после него, – не успеет, нет, будет суетиться около каких-нибудь веревочных полуавтоматов и канатных машин, не зная, что значит «вить веревку»!
Ну, конечно, не обошлось без Бори и Толи, хоть кратко, а все-таки они мелькнули, полномочные представители настоящего, заявили о себе: «Наша задача – заглядывать в будущее! Наша задача – подготавливать к будущему ум человеческий! А – твоя?»
Корнилов подумал: «Хорошо, если бы так, если бы – подготавливать! Отлично бы! Но будет ли оно – будущее-то? А может, я вас, Боря и Толя, перехитрю, переплюну: вы в будущем и вы умрете, а я в прошлом и я не умру: прошлое не умирает! Что было, то обязательно – было!»
С этим Корнилов и погрузился окончательно в состояние, ни Боре, ни Толе не доступное, он медленно пятился, пропуская через руки струйку кудели; слушал скрип колеса, которое крутила, крутила, крутила, взмахивая головой, подслеповатая лошадь; улавливал шорох чурбаков-противовесов, которые ползком приближались к колесу ровно с той же скоростью, с которой Корнилов от него удалялся; ощущал на лице узкие полоски солнечного света, проникавшего сквозь щелеватые стенки сарая, изредка вглядывался в синий и посторонний предмет, называемый небом. Да разве можно представить себе Борю и Толю в таком же состоянии?!
Для них витье веревок – это средневековый труд, да и сами-то средние века это научно-историческое понятие, не более того. Для них веревочники не были и не могли быть ни театральными зрителями, ни читателями, поэтому их и вовсе не было. Наверное, не было?
Между тем они были, существовали в своем собственном укладе и привычках, которые Корнилову были хорошо известны и даже понятны.
Ну вот – веревочники яростно ненавидели нищих, и нищие никогда не заходили в Веревочные заимки, если кто и попадал туда нечаянно, веревочники тотчас заставляли убогого трепать
