Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер - Маргарет Сэлинджер

Таким же софизмом это слияние совершенства характера и совершенства работы предстает и в отношении искусства как такового. Мне кажется, что иные, очень плохо зарекомендовавшие себя, морально несостоятельные, скверные, эгоистичные люди порой создавали прекрасные произведения искусства. А некоторые очень добрые люди приносят Элвисов, которых сами изобразили на бархате, или хаммеловские статуэтки младенцу Иисусу как драгоценный дар. «Я верю, не без оснований, что всех коснется благодать»[252].

Нечто другое получается, когда отец сочетает эстетику с теологией. Природа отцовского творчества претерпела превращение — необязательно качественное, от плохого к хорошему, или от хорошего к плохому: скорее преобразились категория, структура, тип созданных произведений. Его творчество ко времени написания таких вещей, как «Симор: Введение» и «Хэпворт», — уже не светская литература, но агиография[253]. Этот жанр не знает времени и места, развития характера, конфликта и его разрешения. В агиографии отсутствует напряжение, земное средоточие и контекст; житие не предназначено для неверующих. Они исключаются из братства. Взгляните на прямое обращение к избранным, к истинно верующим в начале «Симора»: им предлагается букет первоцветов-скобок — ((())).

Вы можете сказать — ну и прекрасно, что в этом плохого, если ему так нравится; ты можешь не читать книгу, если не хочешь. С одной стороны, это, конечно, правда. В свободной стране каждый может писать о чем угодно, это его, или ее личное дело. Тем не менее, всякий раз, когда какие-то группы людей исключаются из системы ценностей, это приводит к определенным последствиям. Для меня было важно проследить, кто именно исключается, будь то в религии или в каких-то других областях. Кто вступает в игру? Кого не допускают в команду? И я пришла к выводу, что если бы я и не вышла из корпорации, поскольку пробудилась и повзрослела, я все же и так отказалась бы от членства в отцовском клубе.

Я не верю, что путь к чистоте пролегает через эксклюзивный клуб, не принимающий в свои члены отдельные «нежелательные» элементы или целые группы людей. Я пришла также к выводу, что не верю в попытку отца, так же, как и многих Отцов Церкви, найти избавление от страданий, отвергая телесную жизнь, плоть, землю или отрекаясь от них. Достаточно беглого взгляда на историю мировых религий — и мы обнаруживаем, снова и снова, что если исключить или принизить тело, придавая ценность одной только душе, «леди исчезает». Древние жертвоприношения девственниц и детей-первенцев, чья чистая кровь должна была ублаготворить и умилостивить богов, замененные, из милосердия и человечности, ритуальным закланием агнца или жертвою самого Бога, исподтишка возвращаются, проскальзывают через заднюю дверь.

Созданная отцом специальная смесь «христианизированного» восточного мистицизма (не обязательно сам по себе восточный мистицизм — не христианство, не дзэн, не индуизм, не буддизм) оправдывает — на самом деле, обоготворяет — принесение в жертву эмоциональной жизни и физического развития десятилетнего ребенка ради спасения взрослого человека, задавленного разнообразными духовными и плотскими вожделениями. За каждым добрым, просветленным героем, подобием Христа — Тедди или Симором — в отцовских творениях кроется проклятие «демонизированному» женскому роду или принесенное в жертву детство.

Религиозные течения, придающие ценность мужчине и рассматривающие женщину как искусительницу и пособницу змия; придающие ценность духу и рассматривающие плоть как мешок, полный крови, слизи, грязи и нечистот, неизбежно, мне думается, нарушают равновесие мира. Пусть они попадут в паутину уловителя снов и растворятся в воздухе.

Я также не хотела бы, чтобы мой сын повторял попытки деда избегать страданий, присоединившись к великому космическому клубу небытия. Такое решение поставленной его любимым Достоевским проблемы «ада на земле» — умственного и эмоционального распада, вызванного «невозможностью более любить», — должно быть, по моему мнению, снабжено этикеткой с черепом и скрещенными костями. Для отца невозможно жить с людьми и поддерживать равновесие между слиянием и разделением здесь, на земле; он живет, таким образом, в земном аду: в слиянии с мертвецами.

Такое разрешение жизненных тягот путем добровольной смерти мы впервые видим в двух из «Девяти рассказов», «Тедди» и «Хорошо ловится рыбка-бананка», а потом оно встречается снова, в заключительных словах письма Симора из летнего лагеря в «Хэпворте». Мы знакомимся с Тедди в день его смерти, а с Симором (в рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка») — в день, когда он совершает самоубийство. В конце рассказа Тедди покоряется, подобно Христу, и идет навстречу смерти, к бассейну: «В руки твои отдаю дух мой». Симор вышибает себе мозги, и хотя мы не знаем, как мог бы отец обосновать этот поступок, прежде всего потому, что он не опубликовал истории, касающиеся периода между детством Симора в «Хэпворте», его юностью во «Введении» и смертью в «Хорошо ловится рыбка-бананка», все же есть четкие указания на то, что смерть Симора, как и смерть Тедди, будет возведена в ранг священной.

Симор и Тедди, как и «подавляющее большинство братьев и сестер Глассов», доводит отец до нашего сведения, «отличаются довольно мучительной способностью страдать от боли, которая, в сущности, вовсе даже не их боль». Мы должны уверовать, следуя логике их создателя, что эти герои — святые страдальцы, подобные Христу или боддхит-саттвам, искупающие страдания тех, кто, как Фрэнни и Бадди, все еще пребывают на земле.

Откровенно говоря, я вижу все это по-иному; мне бы хотелось возвеличить женщин, именно их истории передать потомству. По-настоящему страдают, как мне кажется, те приниженные Магдалины, которых он оставляет у подножия креста; те Эхо, которые развоплощаются, тускнеют; девушки и женщины, исключенные из горнего клуба Отца, Сына и Духа Святого, то есть, Джи Ди, Бадди и Симора. Именно Марии и Магдалины страдают от последствий, которыми чреваты жертвоприношения «святых». Непросветленная сестра Тедди должна поплатиться за то, что сделалась орудием его святого самоубийства: ей остается плакать и скорбеть. Жена Симора просыпается вдовой, видя вокруг себя разбрызганные мозги. Девочкам Мэтти и Фиби не позволено пересечь рубеж десяти лет — они, как сестра Ирма, жертвуют Отцу жизнью плоти.

Живой, доподлинный Иисус из Назарета был, как нам говорят, девственником. Живой, реальный человек, который сделался Буддой, был женат и имел нескольких детей до того, как достиг просветления. Он отрекается от них, как Иисус отрекся от отца и матери, и уходит на поиски Бога, готовясь стать спасителем человечества. За чей счет, на чьих костях? Кто терпит лишения, жертвует собой, может быть, голодает, пока он сидит под деревом, попусту растрачивая силы на священный пост? Как говорит почувствовавшая себя «заброшенной, в пренебрежении» жена Лахири Махасайи (до того, как она постигла божественную природу мужа и призналась, что слова ее были грехом против мужа-гуру): «Ты проводишь все время с учениками. А как же твои обязанности по отношению к жене и детям? Жаль, что ты не заботишься о том, чтобы принести больше денег в семью».