Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Вечернее наше совещание выработало ряд тезисов. Я хлопотал о том, чтобы загородные дворцы-музеи не были бы рассматриваемы как один цельный организм, а входили каждый порознь своими представителями в общий Верховный совет по делам художественно-культурных музеев. Это не произошло, так как Тройницкий же придумал нечто, пожалуй, еще более остроумное: чтобы все музеи были разделены на типы динамического и активного (сюда Эрмитаж, Русский музей и музей Старого Петербурга и Штиглица) и статистического и пассивного (особняки, дворцы-музеи), которые по существу не обладают способностью расти и развиваться. Вторые просто подчинены первым. Трудно формулировать «постулат» возглавления всего Эрмитажем, да еще так, чтобы все оставлять и дать какую-то роль музейному совещанию и не лишать видного значения Ятманова (желательно его по-прежнему держать вне Эрмитажа). Между тем для нас троих совершенно ясен факт авторитетного доминирования Эрмитажа (настоящего состава) над прочими однородными институтами. И, пожалуй, это больше всего ясно Нерадовскому, который только и мечтает поступить под такую высокую руку, совершенно разочаровавшись в возможности для Русского музея вести самодовлеющее существование и особенно в возможности симбиоза с этнографией, которая благодаря Руденко и Золотареву (ученики Волкова) повернули совершенно от «наездного творчества» (идея Могилянского) в сторону самой антихудожественной антропологии.

Нерадовский рассказывал о том экзамене политграмоты, которому был подвергнут весь хранительский персонал Детского Села. Бедняга Яковлев, голодающий, изнуренный (я рад, что не послушал тех, которые, сославшись на его богатый брак, уверяли, будто он не нуждается, все же выписал ему АРА), так перепугался, что впал также в некий лиризм, отдавая во всем предпочтение советскому режиму (вопросы инквизиторства ставятся прямо: когда вам лучше жилось и какой режим вы предпочитаете, какого вы мнения о Ленине, Троцком, Калинине) перед прежним. Ему же в тон говорили и прочие служащие, и лишь один старик Бах совершенно просто и откровенно высказал ряд истин, и так это у него вышло хорошо, что инквизиторы не только не обиделись, но даже рукоплескали (а все же могут и его убрать). Тройницкий думает, что нас это в Эрмитаже миновало.

Сначала тепло, солнечно, затем облачно и задождило. Весь день сижу дома. Кончаю характеристики прочитанных пьес (завел себе новую специальную книгу). Прочитываю пьесу, предлагаемую Грибовым, редактирую до той степени, чтобы можно было ставить.

В 4 часа иду к Зине Серебряковой. Вчера ее посетила семья Сомовых — Михайловых, пришедшая скопом предлагать в натурщицы жену Жени Михайлова. Теща прямо влюблена в нее. Расхваливала ее ноги, поднимая юбку, расстегнула корсет и трепала грудь! Костя все твердил, что они без предрассудков. Оба они с сестрой, видимо, в том же настроении, как и тетя Леля. Пикантнее всего, что самого Жени с ними не было, а был Дима.

Тревога из-за того, что Руф захотел выкроить квартиру, чтобы в квартире Бушена устроить кухню (как это было лет сто назад). Руф, напуганный отчаянием Зины (а она в отчаянии от истерического отчаяния Эрнста), отказывается от этого, очень выгодного для дома проекта. Совсем измученная бедная Катя в присутствии матери и Эрнста выглядит абсолютной бездельницей, мнящей себя больной раком (доктора утверждают, что это не так), несчастной, болтливой, капризно-деспотической и, что глупее всего, нелюбимой своим сыном. Туда же пришел Браз, который затем поднялся со мной и просидел у нас 8 часов до самой полночи. Впрочем, мне его жаль. Он так одинок и так страдает из-за отсутствия жены и детей (мальчиков придется взять из того образцового заведения, в которое он их поместил; оно оказалось рассадником педерастии). Обедал и провел у нас вечер и Коля Лансере. К счастью, хозяйка наготовила столько чебуреков, что на всех с избытком хватило.

Солнечно. Акица расстроилась сном про плачущую дочь Лелю в Париже. Почему нет писем от нее и от Аргутона? Положительно под этим какая-то сплетня (мы подозреваем Любовь Павловну, которая могла наговорить о нашем благоденствии). Во всяком случае, судя по полученному вчера письму Саши-Яши (как всегда, милому, но безнадежному), наше письмо, посланное через Гольдера, к ним уже дошло.

Никак не могу справиться со шрифтом цифр на календаре. Вообще, ох, эти вещи в своей экзекутивной части — не мое дело. Еще выдумать и скомпоновать могу, но исполнить культурно (при таких образцах, как Нарбут, Билибин и даже Митрохин), аккуратно, чисто — не в состоянии.

В Совете какой-то мало меня интересующий разговор о международной конференции историков искусства. Эрмитаж обижен, что Академия наук игнорирует, ибо инициатива ее созыва исходит от ненавистного экс-официального института Зубова.

«Архимед» Тинторетто нашелся. Голова действительно его, но в остальном портрет изуродован. Липгардт требует смыть записи и обещает также восстановить недостающие части, как их бы сделал Тинторетто. Наивное хвастанье своими кусками реставрации на других картинах (увы, очень замазанных им). Решено дать ему еще перед отпуском за границу, откуда он едва ли вернется, даже позабавится. Все равно вещь погубленная, а сохранившиеся части он трогать не будет. С залов, в виду все еще грозящей ревизии, снята целая масса еще при царе Горохе наверченных картин. Среди них несколько портретов Елизаветы совершенно нового типа. Кое-что в виде трухи…

Встретил Комаровскую. Рассказы про Москву. С аншлагом спектакли шли всего три-четыре раза, но вообще зал имел наполненный вид. Успех имела вся труппа, ансамбль! Особенная хвала в прессе за культурность, и даже попутно попреки Художественному театру, что он не сумел меня сохранить. «Алексей» полностью в моей обстановке, и это произвело особенно благоприятное впечатление. Подробности сообщит, когда мы будем у нее в субботу.

Захожу в Общество поощрения. Дурак Платер не сумел мне купить тарелочки, хотя они пошли всего за 220 руб. дюжина (саксонский фарфор 1840-х годов с росписью). У Белого всегда полно анекдотической информации, сведений, что петербургский английский консул простился навсегда со здешними своими служащими и уехал в Москву с тем, чтобы оттуда отбыть вместе с Хадсоном в Англию. Русский ответ не считается удовлетворительным. Красин, перелетевший в 18 часов из Москвы в Лондон, был у Керзона, но тот его принял очень сухо и отказался пойти на какое-либо обсуждение там на месте, на конференции. В то же время газеты выставляют дело так, что вся рабочая Англия требует не порывать с Россией. Керзон и Ллойд Джордж демагогически роют на этой почве яму кабинету, а амстердамский интернационал сознает, что Советская Россия — единственный в мире оплот против все усиливающейся реакции.