Ахматова: жизнь - Алла Марченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да как он мог Татьяну Владимировну отпустить за какой-то капусткой, зная о состоянии ее сердца? И что за капустка гнила у них там, дома, если они давно уже жили при больнице? За коллекцию свою беспокоился! За ту часть, что еще не успел перевезти! К себе под бочок. Он ведь и от эвакуации отказался из страха остаться без своего антикварного барахла! И он понял, что я об этом догадываюсь, и не возражайте, Лидия Яковлевна, не защищайте, – понял. Потому и терзается, что виноват, и Татьяну-покойницу во сне видит…
Словом, к концу июня 1944 года Анна Андреевна вполне отдавала себе отчет в том, что ее упования на другую, не одинокую жизнь безнадежны. Умный ее ум, очнувшийся от тифозной мороки, снова, как встарь, наводил на жесткую резкость лица и положения. И все-таки, и все-таки «глупое сердце» не переставало надеяться. На что? На чудо в Июле!
Но прежде чем рассекретить и эту тайну тайн, то есть доказать, что и на сей раз А.А. «скрыла сердце» («словно бросила в Неву»), нам придется, слегка изменив формат повествования, позволить себе чуточку занимательной текстологии.
В 1959 году, когда Ахматову наконец-то стали полегоньку-потихоньку публиковать и замаячила надежда на издание полноценного сборника, перерыв черновики, она сконструировала два текста, якобы посвященные Вольдемару Шилейко. Причем поначалу, как утверждают комментаторы, хотела их «слить в одно», но потом отказалась от этого намерения. Получилось вот что:
Опять подошли «незабвенные даты»,И нет среди них ни одной не проклятой.
Но самой проклятой восходит заря…Я знаю: колотится сердце не зря —
От звонкой минуты пред бурей морскоюОно наливается мутной тоскою.
И даже сегодняшний ветреный деньПреступно хранит прошлогоднюю тень,
Как тихий, но явственный стук из подполья,И сердце на стук отзывается болью.
Я все заплатила до капли, до дна,Я буду свободна, я буду одна.
На прошлом я черный поставила крест,Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,
Что ломятся в комнату липы и клены,Гудит и бесчинствует табор зеленый.
И к брюху мостов подступает вода? —И все как тогда, и все как тогда.
Все ясно – кончается злая неволя,Сейчас я пройду через Марсово поле,
А в Мраморном крайнее пусто окно,Там пью я с тобой ледяное вино,
И там попрощаюсь с тобою навек.Мудрец и безумец – дурной человек.
Лето 1944–1945. 21 июля 1959
Ленинград
Летний сад
Я к розам хочу, в тот единственный сад,Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой.А я их под невскою помню водой.
В душистой тени между царственных липМне мачт корабельных мерещится скрип.
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шаговВрагов и друзей, друзей и врагов.
И шествию теней не видно концаОт вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи моиО чьей-то высокой и тайной любви.
И все перламутром и яшмой горит,Но света источник таинственно скрыт.
9 июля 1959
Ленинград
Июль 1959 года Ахматова, как видно из датировки процитированных текстов, прожила в Комарове, изредка по делам наезжая в Ленинград. В середине августа переехала в Москву, взбудораженную слухами о злоключениях и «Доктора Живаго», и его автора. Не добившись от супруги Бориса Леонидовича приглашения в гости, она все-таки увиделась с ним – как оказалось, в последний раз.
21 августа на переделкинской даче Ивановы праздновали день рождения своего младшего сына Вячеслава. Среди званых и избранных оказалась и Анна Андреевна. Пастернак был в ударе – много и удачно читал. Решив «перепастерначить» Бориса Леонидовича, Ахматова не придумала ничего лучшего, как продекламировать только что написанный «Летний сад». Будь Пастернак здрав и спокоен, наверняка отделался бы необязательной галантностью. Но он был уже тяжко болен, измотан, взвинчен и позволил себе суждение нелицеприятное. Гости смутились. Анна Андреевна застыла в позе оскорбленной гордыни. Между тем Борисик – так иногда, в доброту дней, называла его Ахматова – был совершенно прав. Не рассуждая, он мигом почувствовал и психологическую, и фактическую, и эстетическую недостаточность услышанного: последние (два) двустишия, яшмово-перламутровые, в смеси с высокой и тайной любовью, были не просто банальны – они были оскорбительно профанны. Анна Андреевна, как сама признавалась, в только что написанных, свежих своих вещах ничего не понимала. Ей, видимо, казалось, что и на сей раз она удачно и изобретательно скрыла все, что ей хотелось скрыть. Скрыла, что, отрезав от «Летнего сада», посвященного прощанию с Шилейко, три двустишия, перенесла их в стихи, обращенные к Гаршину. Начатые летом 1944-го, оконченные через год, а в июле 1959-го перелицованные. Подрезанный «Летний сад» выглядел куцым, и А.А. на скорую руку «присобачила» к остатку ту самую гламурную концовку, которая слащавой своей красивостью возмутила Пастернака. Но все становится на свое место, если читать стихи в том виде, в котором они соответствуют правде чувств и обстоятельств – и двух послевоенных июлей, и Июлю 1959-го. Допускаю, что эта гипотеза возмутит правоверных «ахматовцев», но, так как она восстанавливает эстетическую состоятельность одного из подлинных шедевров русской любовной лирики, я, хотя и не без колебаний, решаюсь ее обнародовать.
Сначала, как уже повелось, прочитаем сами тексты – как я их вижу, – а потом приведу несколько аргументов в защиту своей дерзости.
Текст первый (июль 1944– июль 1945):
Опять подошли «незабвенные даты»,И нет среди них ни одной не проклятой.
Но самой проклятой восходит заря…Я знаю: колотится сердце не зря —
От звонкой минуты пред бурей морскоюОно наливается мутной тоскою.
И даже сегодняшний ветреный деньПреступно хранит прошлогоднюю тень,
Как тихий, но явственный стук из подполья,И сердце на стук отзывается болью.
Я все заплатила до капли, до дна,Я буду свободна, я буду одна.
На прошлом я черный поставила крест,Чего же ты хочешь, товарищ зюйд-вест,
Что ломятся в комнату липы и клены,Гудит и бесчинствует табор зеленый.
И к брюху мостов подступает вода? —И все как тогда, и все как тогда.
Текст второй (июль 1959):
Летний сад
Я к розам хочу, в тот единственный сад,Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой,А я их под невскою помню водой.
В душистой тени между царственных липМне мачт корабельных мерещится скрип.
И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шаговВрагов и друзей, друзей и врагов.
И шествию теней не видно концаОт вазы гранитной до двери дворца.
Все ясно – кончается злая неволя,Сейчас я пройду через Марсово поле…
А в Мраморном крайнее пусто окно,Там пью я с тобой ледяное вино,
И там попрощаюсь с тобою навек,Мудрец и безумец – дурной человек.
Не правда ли, стихи обрели психологическую убедительность? Да и топологическую тоже, равно как и единство времени, места и действия. Лирическая героиня в июле 1959 года идет от Летнего сада к Мраморному дворцу, где когда-то жила с Вольдемаром Казимировичем, отыскивает глазами свое окно и наконец-то, спустя почти тридцать лет со дня смерти своего мучителя, находит-таки формулу, в которую, как в прокрустово ложе, втискивает свое второе «матримониальное несчастье»: «Мудрец и безумец – дурной человек».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
