Волхв - Джон Фаулз

— Думаете, вы первый молодой человек, который вымещает на мне свою злость и обиду на Мориса? И на всех нас, его помощников. Думаете, вы первый, кто отвергает мою дружбу?

— Я бы хотел задать вам несколько неприятных вопросов.

— Задавайте.

— Но начнем не с них. Почему в деревне говорят, что вы пели в опере?

— Пела иногда на местных концертах. У меня музыкальное образование.

— «Клавикорды — это такая тарахтелка»?

— Но ведь они действительно тарахтят.

Я повернулся спиной к ней, к ее мягкости, к ее смертоносной светскости.

— Уважаемая г-жа де Сейтас, никакое обаяние, никакой ум, никакая игра в слова вам не помогут.

Она помолчала.

— Ведь это вы заварили кашу. Неужели не понимаете? Явились и начали лгать. Думали застать здесь то, что вам хотелось застать. Ну, и я лгала. Чтобы вы услышали то, что хотели.

— Ваши дочери здесь?

— Нет.

Я повернулся к ней.

— А Алисон?

— С Алисон мы очень подружились.

— Где она?

Покачала головой; не ответила.

— Я требую, чтобы мне сказали, где она.

— В этом доме не требуют. — Она смотрела кротко, но внимательно, как шахматист — на доску.

— Отлично. Интересно, что на это скажет полиция.

— Ничего интересного. Скажет, что у вас не все дома. Я снова отвернулся, чтобы вытянуть из нее хоть что-нибудь. Но она молча сидела в кресле; я спиной чувствовал ее взгляд. Чувствовал, как она сидит там, в пшенично-золотом кресле, словно Деметра, Церера, богиня на троне; не просто пятидесятилетняя умница в современной комнате, куда с полей проникает ропот трактора; но актриса, столь беззаветно преданная учению, которого я не мог понять, и людям, которых я не мог простить, что ее игра уже не была собственно игрой.

Встала, подошла к конторке в углу, вернулась, положила на стол у дивана какие-то фотографии. Опять села в кресло; я не удержался, посмотрел. Вот она в качалке, на фоне веранды. С другой стороны — Кончис; между ними — Бенджи. Вот Лилия и Роза. Лилия улыбается фотографу, и Роза смеется, повернувшись в профиль, как бы проходя за спиной сестры. Позади виднелась та же веранда. И пожелтевший снимок. Я узнал Бурани. На ступенях перед домом стоят пятеро. В центре Кончис, рядом красивая женщина — несомненно, Лилия де Сейтас. Ее обнимает высокий мужчина. На обороте надпись: «Бурани, 1935».

— А кто остальные двое?

— Один — наш друг. А второй — ваш предшественник.

— Джеффри Сагден? — Она кивнула, не справившись с удивлением. Я положил снимок и решил немного отыграться. — Я нашел человека, который работал в школе до войны. Он рассказал мне много любопытного.

— Да что вы говорите? — Спокойный тон с оттенком сомнения.

— Так что давайте без вранья.

Повисла неловкая пауза. Она испытующе взглянула на меня.

— Что он рассказал?

— Достаточно.

Мы смотрели друг другу в глаза. Затем она поднялась и подошла к письменному столу. Вынула оттуда письмо, развернула последний лист; пробежала глазами, подошла и протянула мне. Это был второй экземпляр полученного мной письма Невинсона. Сверху он нацарапал: «Надеюсь, эта пыль не засорит глаза адресата на веки вечные!» Отвернувшись, она рассматривала книги в шкафу у стола, потом приблизилась и молча дала мне три томика в обмен на письмо. Проглотив колкость, я посмотрел на верхний — школьная хрестоматия в голубой обложке. «Греческая антология для внеклассного чтения. Составил и прокомментировал магистр Уильям Хьюз. Кембридж, 1932».

— Это по заказу. Но две других — по любви. Вторая — малотиражное издание Лонга в английском переводе, помеченное 1936 годом.

— 1936-й. Все-таки «Хьюз»?

— Автору не запретишь подписываться, как он считает нужным.

Холмс, Хьюз; мне вспомнилась одна деталь из рассказа ее дочери.

— Он преподавал в Уинчестере?

Улыбка.

— Недолго. Перед женитьбой.

Третья книга — сборник стихотворных переводов Паламаса, Соломоса и других современных греческих поэтов, в том числе даже Сефериса.

— Морис Кончис, знаменитый поэт. — Я кисло взглянул на нее. — Удачно я придумал, ничего не скажешь.

Она взяла у меня книги, положила на стол.

— Получилось довольно убедительно.

— Хоть я и глуповат.

— Ум и глупость друг друга не исключают. Особенно у мужчины вашего возраста.

Снова уселась в кресло, снова улыбнулась моей серьезности; подкупающе нежная, дружеская улыбка достойной, неглупой дамы. Словно все идет как надо. Я подошел к окну. Солнечный свет лег на мои руки. У веранды Бенжди играл в салки с норвежкой. До нас то и дело доносились их возгласы.

— А если бы я поверил в историю про мистера Крыса?

— Тогда я припомнила бы про него что-нибудь важное.

— И?

— Вы ведь приехали бы послушать?

— А если б я вас так и не нашел?

— В таком случае некая миссис Хьюз вскоре пригласила бы вас позавтракать.

— Ни с того ни с сего?

— Ну почему? Она написала бы вам что-нибудь в таком духе. — Откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. — Уважаемый мистер Эрфе, ваш адрес мне дали в Британском совете. Мой муж, первый учитель английского в школе лорда Байрона, недавно скончался, и в его дневниках обнаружились упоминания о неких удивительных событиях, о которых он никогда не рассказывал… — Открыла глаза, подняла брови: ну как?

— И когда я должен был получить письмо? Сколько мне оставалось ждать?

— Этого я вам, к сожалению, сказать не могу.

— Не хотите.

— Да нет. Просто решаю не я.

— Нетрудно догадаться, кто. Она решает?

— Вот именно.

Протянула руку к каминной полке и вынула из-за какой-то безделушки фотографию.

— Нерезко получилось. Это Бенджи снимал своим «брауни».

Три женщины на лошади. Лилия де Сейтас, Гунхильд, а между ними — Алисон. Вот-вот свалится, хохочет, глядя в объектив.

— А с дочерьми вашими она… уже познакомилась?

Серо-голубые глаза посмотрели на меня в упор.

— Можете взять карточку себе.

Но я стоял насмерть.

— Где она?

— Хотите обыскать дом?

Она не сводила с меня глаз; рука подпирает подбородок; желтое кресло; невозмутимая; уверенная. В чем — непонятно; но уверенная. А я — как несмышленый щенок, что гонится за бывалым зайцем: щелкаешь зубами, а во рту лишь ветер. Повертев снимок, я разорвал его на четыре части и кинул в пепельницу на столике у окна. Она неожиданно заговорила.

— Послушайте-ка меня, бедный мой, сердитый юноша. Подчас любовь — это просто твоя способность любить, а не заслуга того, кого любишь. И у Алисон, по-моему, редкая способность к преданности и верности. Мне такая и не снилась. Драгоценное свойство. А я только убедила ее, что нельзя разбрасываться своими богатствами, как она, очевидно, разбрасывалась до сих пор.

— Очень мило с вашей стороны.

Вздохнула.

— Опять ирония.

— Ну а вы чего хотели? Слез раскаянья?

— Ирония вам не к лицу. Она делает вас беззащитным. После паузы она продолжала:

— Как вы счастливы и как слепы! Счастливы потому, что в вас есть нечто, перед чем женщина не может устоять, хотя на меня вы свои чары тратить явно не собираетесь. А слепы потому, что держали в руках частичку истинно женственного. Поймите, Алисон щедро одарена тем единственным качеством женщины, без которого мир бы перевернулся. Рядом с ним образование, происхождение, деньги — ничто. А вы упустили ее.

— С помощью ваших дочурок.

— Мои дочери — всего лишь олицетворение вашего собственного эгоизма.

Во мне закипало тупое, подспудное бешенство.

— В одну из них я, между прочим, влюбился — сдуру, не обольщайтесь.

— Как беспечный коллекционер влюбляется в вожделенную картину. И все готов отдать, лишь бы завладеть ею.

— Нет уж, то была не картина. А девчонка, у которой столько же порядочности, сколько у последней шлюхи на Пляс-Пигаль.

Чуть-чуть помолчав — изящный салонный укор, — она ровно произнесла:

— Сильно сказано.

Я повернулся к ней.

— Начинаю подозревать, что вам не все известно. Во-первых, ваша подгулявшая дочка…

— Мне известно все, что она делала, в точности. — Она спокойно смотрела на меня; только слегка наклонялась вперед. — Известны и мотивы, которыми она руководствовалась. Но рассказать вам о них — значит рассказать все.

— Позвать тех, внизу? Скажите сыну, как его сестрица крутит — кажется, это так называется, — неделю со мной, неделю с негром.

Она снова замолчала, словно желая приглушить мои слова; так оставляют вопрос без ответа, чтобы одернуть спрашивающего.

— А будь он белым, вы бы не так возмущались?

— Будь он белым, возмущался бы так же.

— Он умен, очарователен. Они довольно давно спят вместе.

— И вы это одобряете?

— Мое одобрение никого не интересует. Лилия — взрослый человек.