В подполье можно встретить только крыс… - Петр Григоренко

Подполз к Угрюмову, осмотрел и его. Тоже цел. В голове шум усилился и… невероятная тишина. Чувствую, снова теряю сознание. Пытаясь преодолеть страшную тошноту и головокружение, ползу к выходу. Кого-нибудь увидеть, позвать. Выползаю через порог в сени и вижу ноги. Проползаю дальше – Шафран почти наполовину на улице. Осматриваю и его. Ран тоже нет. Последнее, что вижу, входящего во двор Тимофея Ивановича, с ним врач артполка. Снова теряю сознание. Прихожу в себя на носилках. Вдвигают в санитарку. В ней уже лежит, по-прежнему без сознания, Угрюмов. Приказываю вынуть меня из машины, но голоса своего не слышу. Однако, меня поняли, вынимают. Сел на носилки, опер голову на руки. Начал слышать голоса, хотя и слабо.

Прибежал из оперотделения капитан Гусев. С его помощью сажусь в «Виллис» и еду в оперотделение. Отдал приказ с сообщением о контузии комдива и о вступлении в командование дивизией; послал соответствующее донесение командарму. В общем, началась нормальная деятельность. За неделю тошнота и головокружение исчезли, и я вскоре забыл об этой контузии. Но мне напомнили.

Когда я был арестован в 1964 году и надо было меня послать на психиатрическое обследование, нашли в моей медицинской книжке, что у меня в конце войны была «травматическая церебропатия», то есть контузия. И на этом основании направили для обследования в институт им. Сербского. Там, естественно, нашли нужным «лечить» меня, через 20 лет после контузии. Но это к слову. А вот то, что я, находясь рядом с разрывом, остался жив и был наиболее легко (из трех) контужен, было расценено мной как чудо. Чудом я считаю, что контузия не оставила последствий. До сегодняшнего дня я не знаю, что такое головные боли. Угрюмов же так и не смог вступить в должность до конца войны. И впоследствии страдал сильными головными болями.

Еще более поразительный случай произошел почти в самом конце войны. Вскоре после гибели Завальнюка. Вернулся я на КП дивизии после объезда частей поздно ночью, страшно утомленным. Отказался от еды и сейчас же лег спать. КП прибыл в этот поселок только сегодня вечером, и я не знал еще ни поселка, ни мест расположения в нем подразделений управления дивизии. Тимофей Иванович вернулся вместе со мной и ушел спать. Охрану принял его напарник Соловьев. Выглядел он солидным мужчиной. На самом деле ему было около 25, но толстые длинные усы придавали ему умудренный опытом жизни вид. В армию он попал из партизан, что служило поводом для постоянных шуток Тимофея Ивановича: «Партизаны! Курчатники! Наберут еды на всю зиму и как медведь в берлогу, чтоб никто не нашел. А воюет пусть дядя». Как будто подтверждая эти шутки, Соловьев слишком явно демонстрировал свой страх перед летящими снарядами и перед поездками на передовую. Когда КП обстреливался, Соловьев мог даже пост оставить, чтобы скрыться в более надежном убежище. Угрюмов неоднократно советовал отправить его в полк: «Подведет он тебя в опасной ситуации». Но мне было жалко его. Я был уверен, что люди с такой психикой гибнут, попав в опасность. И я, отправив его в полк, казнился бы раскаянием после его гибели. Так никуда я его и не отправил.

Сейчас он стоял на посту у входа в отведенный мне домик. Проходя мимо приказал разбудить меня в 7 часов. Уснул быстро и, как всегда, крепко. На рассвете (только сереть начало) внезапно проснулся. И «ни в одном глазу». Как будто меня кто-то разбудил по очень важному и неотложному делу. Такого со мной никогда не бывало. Уж если я уснул, то сплю, пока не разбудят. Лежу, раздумываю, что за притча. На душе тревожно. Пытаюсь вспомнить, не забыл ли сделать что-то важное. Ничего не припоминается. Сажусь, одеваю брюки, сапоги. Выхожу. Соловьев стоит на своем месте. Спрашиваю, где туалет. Он показывает в глубину двора за дом (моя комната выходит на улицу). Слушаю ответ, и в это время ухо отмечает приглушенный большим расстоянием орудийный выстрел. Ухожу в уборную. Только закрыл дверь за собой – страшный грохот где-то совсем рядом. И не могу понять, в чем дело, но в уме подсознательно тот отдаленный выстрел связывается с этим грохотом. Возвращаюсь.

Вхожу в сени. Дверь в мою комнату открыта настежь. Помню, я ее закрывал. Крадучись, подхожу к двери. Осторожно заглядываю в комнату. Первое, что бросается в глаза – огромная дыра в том углу, куда моя кровать стоит передней спинкой, то есть той частью кровати, где недавно лежала моя голова. На середину кровати упал конец потолочной балки, которая, видимо, была вырвана из своего гнезда силой взрыва. Комната засыпана осколками снаряда. Сзади шаги. Оглядываюсь. Тимофей Иванович. Он проснулся от взрыва. И вот прибежал. Вместе мы смотрим на эту картину разрушения. Потом Тимофей Иванович подходит к кровати.

– Вы посмотрите, что делается! – снимает он мою гимнастерку, которая висела на задней спинке кровати. Гимнастерка иссечена осколками. Затем он подошел к пробоине, потом обошел комнату и, наконец, спросил: «А вы где были?» Я ответил, что как раз вышел.

– Ну, это Бог вас спас – глубокоубежденно сказал он. – Если бы вы спали во время взрыва, вам бы голову оторвало взрывной волной, прошило бы осколками, которые посекли вашу гимнастерку, а балка переломила бы вам хребет. И я тоже поверил в руку Провидения. Самое главное, что больше не было ни выстрелов, ни взрывов, был лишь один отдаленный выстрел и один взрыв… И еще кто-то, кто разбудил меня и принудил оставить это место до выстрела. Утром артиллеристы осмотрели место взрыва, определили тип и систему стрелявшего орудия, но не смогли определить, откуда был произведен выстрел, а самое главное, не могли сообразить, зачем нужен был такой одиночный выстрел и почему он был направлен на эту никому ненужную чешскую деревню.

Опасная ситуация сложилась в первый день мира. 7-го мая вечером мы, как и другие советские соединения, передали противостоящим немецким войскам ультиматум – капитулировать к 24 часам. Часов около 10 вечера из передовых подразделений донесли, что в расположении противника взрывы и стрельба. В 24 часа, поскольку ответа на ультиматум не было, мы перешли в наступление. Противник оказал незначительное сопротивление и отошел. Почти сразу же за передним краем мы натолкнулись на страшные картины. Видел я убитых более чем достаточно, но эту картину я никогда не забуду. Это жестокое необъяснимое убийство нельзя простить. На артиллерийских позициях рядом с подорванными орудиями лежали расстрелянные… лошади, огромные немецкие першероны. Это было сделано по приказу фельдмаршала фон Шернера, который отказался капитулировать. Весь следующий день мы наступали. Солдат посадили на повозки, и за день прошли с боями 84 километра. Уже в конце дня я догонял 129 полк. Догнал штаб полка. Говорят, командир полка впереди. Поехали. Нагоняем батальон.