Право на совесть - Хохлов Николай Евгеньевич

— Подымите выше — попросил он.

Я подумал, что он хочет скопировать фотографию, но когда блеснула вспышка вдруг понял, что меня сняли вместе с карточкой в дешевом театральном жесте.

— Еще раз, — попросил фотограф, и выше, выше фотографию! Покажите рукой на ее лицо.

Я отрицательно покачал головой и положил фотографию на стол. Потом я должен был произносить на немецком языке, тоже экспромтом, перед кинокамерой и микрофоном обращение к немецкой прессе.

— Несколько слов для радиостанции Свободная Европа, — попросил кто-то сбоку.

— Скажите что-нибудь и сюда, в этот микрофон, — говорили какие-то другие голоса.

Я говорил, перетасовывая фразы из все того же накануне разработанного обращения для Голоса Америки. Потом подошел Околович.

— Пожмите руки, — попросил кто-то.

Мы подали друг другу руку. Опять засверкали вспышки. Мне становилось не по себе. Когда стали фотографировать бесшумное оружие разложенное на соседнем столе, ко мне подошла женщина в простеньком платье и шерстяном платке на голове.

— Я жена доктора Трушновича — сказала она. — Хочу поблагодарить вас за ваш поступок и искренне пожелать, чтобы ваша жена была спасена.

Я отошел с ней в сторону и проговорил весь перерыв. Потом меня позвали обратно за стол. Тут только я заметил, что зал был полупустым. Корреспонденты ушли в фойе звонить своим редакциям. Начались вопросы. Их было немного и оказались они довольно бледными. Видимо, западной прессе было не так уж легко уловить смысл истории с операцией «Рейн».

Конференция закончилась. Меня снова окружили охранники и провели сквозь задние двери к машине.

По дороге во Франкфурт я спросил у американцев, слышно ли что-нибудь из Москвы.

— Ну, что вы, — ответили они. Так быстро не придет. Может быть, только к вечеру.

Но ни к вечеру, ни на следующий день вестей из Москвы не пришло. Газеты многих стран сообщили о моей пресс-конференции на разных языках и в разном освещении. В освещении, соответствующем сообразительности репортеров и политической окраске газет. Фантастических вымыслов обо мне было очень много. Особенно винить корреспондентов было нельзя. Пресс-релизы после «поправок» превратились в такую сумбурную «лапшу», что разобраться в них было нелегко. Да и вся пресс-конференция прошла слишком нервно и слишком путанно. Но газет я особенно не читал. Меня интересовало только одно: что произошло в Москве?

Я знал, что Яна была дома. Одна из английских газет узнав адрес московской квартиры, где жила моя мать, позвонила туда прямо из Лондона. Разговор произошел типично для невероятной наивности западной прессы, не умеющей делать скидку на особые условия жизни граждан СССР. Телефонистка в Москве, видимо, проверив по списку № Б-3–91–95 и увидев, что телефон принадлежит сотруднику МВД — соединила. Ответила моя мать:

— Я слушаю…

— Это кто говорит? Мать капитана Хохлова?

Сотрудник лондонской газеты очень чисто говорил на русском языке.

— Да… я… — ответила мама. — Но кто это говорит?

— Одна из лондонских газет. Я говорю из Лондона.

— Из Лондона? — удивилась мама. — Что вам нужно?

В голосе ее уже слышалась тревога.

— Ваш сын сделал сегодня заявление на пресс-конференции в Бонне. Он перешел к американцам…

— Подождите, — прервала его мама. — Я не понимаю, чего вы от меня хотите…

— Я хочу спросить у вас, что из того, что говорил ваш сын — правда…

По описанию газеты, в этом месте в голосе моей мамы прозвучало возмущение:

— Я вас не понимаю, не знаю кто вы, и не хочу больше с вами разговаривать.

И трубка в Москве была брошена.

По деталям разговора я понял, что это действительно была моя мать. Значит МВД еще ничего не знало. Мой телефон не был под наблюдением. И значит Яна в своей квартире тоже была дома.

Но из Москвы ничего не приходило. Тем временем западная пресса, опубликовав запутанные отчеты о моей пресс-конференции, стала задавать логический вопрос: почему я рассказал о своей жене и выдал ее тем самым МВД?

В пятницу ко мне в охотничий домик приехали американцы, англичане и представители НТС. Они заявили, что мне надо дать какое-то объяснение по этому вопросу.

Я сказал было, что надо бы раскрыть правду. Мне возразили: «Ни в коем случае! Ваша жена сидит, наверное, сейчас в американском посольстве в Москве. Одно ваше неосторожное слово и ее могут обвинить в шпионаже. Да, Москва молчит. Но это, может быть, и хороший знак. Советское правительство могло блокироватъ связь с Москвой из-за вашей жены».

Пришлось составить туманное и неясное «объяснение». Оно было правдой. Но, отражая мое собственное душевное смятение, оно не объясняло истинных причин случившегося.

Я продолжал ждать вестей из Москвы. Меня пригласили в Лондон, чтобы выступить перед общественностью Англии и заставить этим советское правительство оборвать молчание. Я прилетел в Лондон и записал интервью для Би-би-си. Тем временем в Германии Верховный Комиссар США направил советскому правительству дипломатическую ноту с требованием выпустить мою семью за границу. Москва упорно молчала. Шел день за днем. Часами я сидел у радио-монитора слушая не появится ли в московском радио что-либо о Яне. Ночью мне снились тяжелые сны. В них я шел по душной Москве. Несмотря на жару, улицы были покрыты снегом. Я знал, что все это мне снится, но старался так идти, чтобы добраться до нашей квартиры и хотя бы заглянуть в окно. Но за несколько метров до дома всегда просыпался. И потом опять: жара, снег, и мои отчаянные попытки дойти до окна квартиры.

И вот, однажды, пришел американец, тот самый, который прилетел из Вашингтона с заверениями, что в Москве все будет «о-кей». Он старался не смотреть на меня и я понял, что вести: плохие.

— К вашей семье в Москве никто не пошел, — очень просто сказал он.

— Что?! — почти вскрикнул я.

— Да, — ответил он с каменным лицом. — Никто не пошел. Не знаю почему. Похоже, что в последний момент они струсили…

Я так никогда и не узнал, что произошло в Москве. Было ясно одно: к моей семье никто не пришел. Сотрудникам американского посольства в Москве была настолько безразлична судьба русской женщины и ребенка, что они не только не потрудились пойти к моей квартире, но даже не послали ответную телеграмму, что ничего не могут сделать. Прийди такая телеграмма — мы успели бы еще отменить конференцию. «А» оказался неправ: среди американских чиновников нашлись «людоеды».

Что-то сломалось во мне. Я машинально двигался, что-то говорил, делал, но мне было все безразлично. Безразлично, что со мной будут делать, куда повезут и о чем со мной разговаривают. Один только раз я вышел из апатии. Тогда, когда мне предложили лететь в Америку и поселиться там. Я категорически отказался. Тогда они стали доказывать, что нельзя сдаваться и семью нужно теперь держать в центре общественного внимания, иначе МВД их уничтожит. В Америке я должен принять участие в разворачивающейся кампании по защите моей семьи. Остатками сил я понял, что обязан сделать и это.

6-го мая военный самолет американской авиации, был вызван из Франкфурта в Лондон. Он взял меня в Лондоне вместе с немногочисленными спутниками на борт и понес в направлении на Запад.

В самолете было пусто. Лишь одна задняя левая четвертушка гигантской кабины была занята креслами. Вместе со мной летели два охранника и офицер американской разведки.

Офицер отломил банан от гирлянды висевшей в углу и подсел ко мне:

— Послушайте, Ник, — заговорил он. — Я знаю, что вам тяжело. Но и нам тоже. Мы знаем, что виноваты. Но нельзя ни сдаваться, ни падать духом. Ваша жена стала теперь символом. О ней знает целый мир. Борьба за нее только начинается. Уничтожить ее не могут. А то из-за чего вы пришли ведь осталось. Вам нужно только суметь зачеркнуть свое прошлое. Америку называют — «Новым Светом». Попробуйте представить себе, что вы летите в Новый Свет. Начните жизнь сначала. Мы вам поможем в этом…

Я смотрел на волны облаков под самолетом. Не буду ему возражать… Какая мне разница?.. Пусть говорит, что хочет… Если бы он сказал, что мы переменили курс и летим не в Америку, а на Огненную Землю, мне было бы также все равно.