Язычники - Сергей Другаль

И еще мне пришлось настраивать себя на восприятие собственных ощущений и эмоций, усиливать в себе свойства рефлексирующего интеллигента, в свое время тупо и глупо обруганные сторонниками решительных действий без опасений и сомнений. Помню это словечко – «закомплексованный», то есть прислушивающийся к чужому мнению, сомневающийся в своих действиях, способный копаться в своей душе. Так вот, я всегда был рефлексирующим, был закомплексованным и ненавидел несомневающихся, прямолинейных и самоуверенных. Откуда, вообще, это берется, когда тысячи принимают как истину очевидную глупость, лишь бы она была звонко сказана. Ну, например,

– жалость унижает человека! Миф очевидный и один из самых вредоносных. Сколько молодых и глупых сломали жизнь себе и другим, следуя этому мифу, подавляя в себе естественное для нормального человека чувство жалости к другому. Где уж тут кошку пожалеть, если любимого не жалко. На мой взгляд, человека унижает проявленная к нему жестокость, ибо ставит перед ним неразрешимый вопрос: принять ее как должное? – но это невозможно, ответить тем же – немыслимо. Что сталось бы с человечеством, когда б люди перестали сомневаться?!

Здесь, в этом полете, я старался по возможности умножить эти свои человеческие качества, ибо способность к самоанализу присуща только человеку. Даже Родион, мой доверчивый, эмоциональный и весьма интеллигентный пес не знает сомнений, счастливец! Цельный, прямой! Его всегда приятно чувствовать, особенно когда он рядом. Собака, та должна быть лишена сомнений, иначе черт-те что она о нас, людях, может подумать. Если же Родион вдали, в другом, скажем, отсеке в гостях у Кеменя, то ощущается собачье беспокойство, которое можно обозначить словами: как там Антон без меня, не случилось чего? Металлические переборки, вообще говоря, экранируют ментополе, и для передачи и восприятия приходится делать усилие…

Днями Боб был занят своими штурманскими делами и справлялся с ними неплохо. А вечером готовил нам ужин, накрывал на стол и вообще обслуживал нас. Не по своей инициативе, по просьбе Кеменя. Но обслуживал квалифицированно, даже тарелки подогревал, даже в бокалы с соком лед не забывал положить. Вид он при этом имел озабоченный и молчал. Только раз, услышав в углу хруст говяжьего мосла, сказал:

– Я бы ему палец в зубы не положил.

Собственно, Родион на это и не набивался.

Прошел месяц. Как-то, когда Боб, убрав со стола, ушел в рубку, я спросил, что будет дальше. Я сказал, что все время внутренне обостряюсь, прислушиваюсь к своим эмоциям и ничего особенного не слышу. Родион, тот, похоже, что-то улавливает, но у него и восприятие существенно тоньше…

Кемень позвенел ледышкой в бокале и сказал, что займется Бобом, что скоро Боба я не узнаю.

И действительно… нам уже недолго оставалось до цели, когда поведение Боба разительно изменилось. Я это почувствовал сразу: утром он вошел в рубку, и я воспринял насыщенное поле обожания. Я работал, а он стоял рядом и, похоже, любовался мной. Чем-то это напомнило мне привычный настрой Родиона на меня. Только Родион относился ко мне как-то поспокойней, скажем так, более привычно. Обожал Боб и Родиона, и Гришу Кеменя, когда они попадали в поле его зрения… Странно это было… да.

Странно было и поведение Родиона. Я видел, как он было кинулся к Бобу и растерянно шарахнулся в сторону и заскулил непонятно. И эта тревога моего пса и мое новое восприятие робота, в котором я не мог разобраться, – все это как-то смутило меня. И мне неприятно было слышать, как удовлетворенно мурлыкал что-то Кемень у своих приборов.

Ночью – мы всегда живем по земному времени, – так вот, ночью Родион не спал. Он то бродил по каюте, стуча когтями, то ворочался на своей подстилке и временами тихонько поскуливал. У меня было неспокойно на сердце, знаете, вроде бы томило предчувствие будущих неприятностей, что ли. Это я пытаюсь передать словами эмоциональное состояние, понимая, что попытка так же несостоятельна, как попытка рассказать о музыке. Да и как говорить о собственных чувствах? О чужих, полагаю, проще, не связывает сдержанность, присущая нормальному человеку, когда он говорит о себе…

Меркурий, ближайшая к Солнцу планета, для человечества интересен разве только как база размещения станции службы Солнца. Станция работает в режиме накопления, поскольку дальняя радиосвязь исключается из-за близости к Солнцу и обусловленных этим помех. Раз в год с нее забирают магнитные накопители, производят текущий ремонт и заправляют информационные блоки. Эту тривиальную работу и предстояло выполнить нам с Бобом. А до этого я вывел корабль на почти стационарную орбиту над ночной стороной Меркурия, спрятал его в тень планеты.

Скафандр повышенной тепловой защиты громоздок и неудобен, поскольку в него встроен бак с жидкостью, за счет испарения которой обеспечивается понижение температуры первого слоя защиты. Этот бак хотя и облегает спину, но топорщится горбом и сковывает движения. Гриша помог мне надеть скафандр и потом впустил Боба. Боб тоже был в скафандре… в Гришином. На мой недоумевающий взгляд Гриша улыбнулся: все в порядке, так надо. Ладно, пусть, может, это тоже входит в программу эксперимента, мое незнание причин, по которым железный робот стал нуждаться в температурной защите.

Боб уселся по правую руку от меня, я дождался ухода Гриши из отсека и вывел катер в пространство. Отсюда, с высоты тысячи километров Меркурий заслонял Солнце, погружаясь в ослепительное белое сияние. Диск планеты не имел четких границ, и края его казались размытыми. В наушниках шлемофона слышалось дыхание Гриши, он был постоянно на связи: наши рации работали в режиме «эхо» – только корабельные мощности были в состоянии преодолеть помехи. Гриша молчал, и мне тоже было не до разговоров. Катер надо было посадить как можно ближе к станции на солнечной стороне планеты, а до этого необходимо было выбросить ретранслятор, так как мы выходили из зоны прямой радиовидимости. Ретранслятор я подвесил и катер посадил почти у кромки зеркального купола станции, местами изъеденного солнечным ветром до самого каркаса.

Боб, не теряя времени, вытащил из катера рулон термостойкой зеркальной пленки и занялся ремонтом купола. У него это ловко получалось. Я проверил состояние наружных датчиков станции и заменил неисправные. Потом забрал на катере ящик с магнитными дисками и повесил себе на плечо. Сам диск практически невесом, а в ящике было не менее пятидесяти килограммов, месячный запас. Мне предстояло заправить дисками кассеты и зарядить ими станцию. Купол не был герметичным, но под ним можно было уменьшить мощность светофильтра, и стало видно, как парит система охлаждения скафандра Боба, когда он явился помогать мне. Это было трогательно, но он больше мешал, чем помогал. Впрочем, его назойливость не была мне неприятна, и я промолчал.