Замок на песке. Колокол - Мердок Айрис

Майкл, спотыкаясь, побежал по траве, по-прежнему хватая ртом воздух. До чего же далеко еще сторожка… Теперь он уже совершенно отчетливо слышал непрерывный вой Мерфи. Вой был жуткий. Он побежал быстрее, но у деревьев вынужден был перейти на шаг. Дыхание не налаживалось. Скрючившись от мучительного страха, он едва не падал. Последние сто ярдов он еле плелся.

И вот он почти у сторожки. Дверь открыта. Майкл окликнул Ника. Ответа не было. Прямо перед дверью он остановился. В проеме что-то лежало. Глянул пристальнее и увидел, что это протянутая рука. Майкл переступил порог.

Ник застрелился. Разрядил дробовик себе в голову. Чтобы бить наверняка – вложил дуло в рот. Дело он, несомненно, довел до конца. Майкл отвернул лицо и отступил назад. Стоявший над телом Мерфи, скуля, последовал за ним.

Джеймс с Марком бегом приближались по аллее. Майкл крикнул им:

– Ник покончил с собой.

Марк сразу остановился и рухнул в траву у обочины. Джеймс пошел дальше. Он заглянул в сторожку и вышел.

– Вы ступайте, звоните в полицию, – сказал Майкл. – Я останусь здесь.

Джеймс повернулся и пошел обратно к озеру. Марк поднялся и последовал за ним.

Майкл порывался пройти в дверь – и не мог. Он постоял немного, глядя на руку Ника. Руку эту он знал хорошо. Он отступил назад и сел в траву, прислонившись спиной к теплым камням стены. Он-то думал, что месть Ника не могла быть более совершенной. Он был не прав. Вот теперь она совершенна. Горячие слезы подступили к глазам, рот, дрожа, раскрылся.

Мерфи, тоже дрожа и поскуливая, стоял рядом и не спускал с него глаз. Он подошел к Майклу, и Майкл нежно погладил его. Перед глазами у него все померкло.

Глава 26

Минуло больше четырех недель, и в Имбере никого, кроме Доры и Майкла, не осталось. Стоял поздний октябрь. Тучи всевозможных тонов огромными полосами тянулись без конца по небу, и солнце временами пламенело на сплошной толще желтых или медно-красных деревьев. Дни стали холоднее, занимались обычно туманом, и вечная дымка лежала на поверхности озера.

Джеймс с настоятельницей распорядились всем очень быстро. Общину решено было распустить. Джеймс уехал обратно в Ист-Энд Лондона. Стрэффорды решили разделить судьбу общины ремесленников при монастыре в Камберленде. Питер Топглас, по настоятельной просьбе Майкла, присоединился к экспедиции натуралистов, которая как раз отправлялась на Фарерские острова. Пэтчуэй без лишних слов снова стал батрачить в близлежащем поместье. Майкл остался завершать дела с огородом, и Дора осталась с ним.

Маргарет Стрэффорд по-прежнему находилась в Лондоне с Кэтрин. Кэтрин получала курс лечения инсулином и все время была под воздействием наркотиков. Ей пока не говорили о смерти брата. Маргарет писала, что смысла приезжать к ней сейчас нет. Она даст знать Майклу, когда наступит улучшение и визит его будет желательным. А пока дела у Кэтрин идут неплохо. Врачи не теряют надежд на полное выздоровление. От инсулина она полнеет.

Дора, которая собиралась было уезжать, вдруг объявила с несвойственными ей достоинством и решительностью, что она останется, пока от нее будет хоть какая-то польза. Она невозмутимо относилась к частым, а теперь уже реже повторяющимся телефонным звонкам. Поначалу все были слишком расстроены и заняты и никто не предложил ей уехать, а потом она сделалась незаменимой. Она за чем-то бегала, что-то приносила, ездила на велосипеде в деревню с разными поручениями, безропотно мыла полы, вытирала пыль, прибирала в доме. Настало время, когда с постепенным отъездом остальных она начала делать и больше того. К той поре, когда они с Майклом остались одни, она уже и готовила, и занималась закупкой провизии, и исполняла секретарские обязанности. Выяснилось, что она сносно печатает на машинке, и под конец она взяла на себя всю текущую переписку, составляя письма по формам, заготовленным Майклом.

Одни они оставались уже около двух недель. Питер уехал последним, и даже его отъезд был облегчением для Майкла. Что до остальных, то отношения с ними были безвозвратно испорчены и тягостны. Марк относился к нему с неуклюжей добротой, но не мог удержаться и не проявлять любопытства и снисходительности, Джеймс же тенью ходил за ним с видом такого отчаянного сострадания, что Майкл был просто рад за него, когда тот уехал. Хотя ни Джеймс, ни Марк не знали подробностей истории Майкла, воображение их сработало, да он и не в силах был скрыть от них бурных проявлений своего горя в дни, последовавшие за смертью Ника. Их странные взгляды показывали, что они сделали для себя кое-какие выводы, и ко времени их отъезда присутствие их стало для Майкла сущей пыткой. Дора же никоим образом не досаждала ему. Она была полезна, она ничего не знала, ни о чем не догадывалась и не осуждала.

Дора, раз уж она решила остаться, роль свою играла энергично, хотя и тогда позволила себе все же кое-какие выходки. Начало октября принесло на короткое время жаркую погоду, и Дора объявила, что намеревается научиться плавать. Пока додумались остановить ее – присматривать за ней некогда, а одной забираться в воду нельзя, – она уже практически научилась сама. Она оказалась, когда занялась этим, прирожденной пловчихой и на воде держалась преспокойно. Питер, а позднее Майкл порой приходили поглядеть на ее старания и давали кое-какие советы, и она еще до того, как испортилась погода, освоила это искусство в совершенстве.

После отъезда Маргарет Марк Стрэффорд взялся за стряпню. Вскоре Дора, однако, вытеснила его с кухни и усердием возмещала нехватку дарования. Ее старания были оценены, и она явно наслаждалась тем, что делала. Но дни полного блаженства наступили для Доры, когда все остальные уехали и она беспрекословно воцарилась в Имбере. Особое удовольствие доставляла ей полная беспомощность Майкла в домашних делах, и она как-то сказала ему, что ей нравится готовить для мужчины, который не считает, что умеет готовить лучше, чем она. Она держала дом в отменной чистоте, в конторе был порядок. Обойдя весь сад, она нашла в заброшенных уголках одичавшие осенние цветы и уставила холл и гостиную большими букетами росистых осенних маргариток и душистых хризантем, которые бередили в Майкле воспоминания о детских каникулах, проведенных в Имбере.

Мало-помалу поместье приходило в разор. Огород продали на корню соседнему фермеру, и добрая доля урожая была сразу снята и увезена. Из дому потихоньку исчезала мебель – какая возвращалась в грузовиках людям, одолжившим ее, какая решительно увозилась сестрой Урсулой в ручной тележке в монастырь. Дамбу восстановили. Новый колокол краном извлекли из озера и без всяких церемоний ввезли на территорию монастыря. Теперь он был установлен на старой башне и чистым голосом возвещал о своем вознесении, что и услышали однажды поутру Майкл с Дорой, когда сидели за завтраком.

Странный, похожий на сон покой опустился на Имбер. Дни мало чем отличались друг от друга. За стол садились когда придется и часто засиживались подолгу. Когда светило солнце, двери распахивали и выносили на площадку тяжелый стол. Утра стояли туманные, днем воздух был влажный, мягкий, и в саду, испещренном темными полосами вскопанной земли, было тягостно-тихо. По ночам было холодно, небо было ясное, стылое, предчувствующее заморозки. Совы ухали рядом с домом. Камышевки улетели. И, возвращаясь вечерами из часовни, Майкл видел мерцающий свет на балконе, и через озеро доносилась до него музыка Моцарта – это ставила пластинку Дора, проявившая неожиданный вкус к классической музыке.

Странные отношения установились в это время между Дорой и Майклом – какие-то неопределенные, томительные, они даровали Майклу покой и douceur[66]. Может, так было оттого, что оба они знали, что время на исходе. Среди прочих размышлений Майкл умудрился подумать и о будущем Доры, и немного погодя он спросил, не стоит ли ей возвратиться в Лондон.

Дора, едва только он затронул эту тему, сразу же проявила страстное желание поговорить с ним обо всем, и они поговорили. Она сказала ему, что не видит смысла в возвращении к Полу, во всяком случае сейчас. Она ведь опять сбежит от него. Да и Пол непременно будет изводить ее – так она и будет мыкаться, не зная, то ли ей покориться из страха, то ли дать отпор из чувства обиды. Она не скрывает, что сама во всем виновата, что ей вообще не надо было выходить за Пола. Она чувствует – по тому, как обстоят дела, – что не сможет жить с Полом, пока не сможет быть в каком-то смысле равной ему, а желание укрепить свои позиции, став опрометчиво, да еще в теперешнем расположении духа, матерью его детей, у нее нет. Она испытывает потребность, а теперь и способность, жить и работать самостоятельно, стать наконец тем, кем никогда не была, – независимым взрослым человеком. Такие соображения, заметно волнуясь и оправдываясь, она изложила Майклу, явно ожидая, что он скажет, будто она должна вернуться к мужу.