Герберт Уэллс - Максим Чертанов

Успенский писал также, что Уэллс, коль скоро он за мировую революцию, рано или поздно придет к коммунистам. В 1941-м, когда Черчилль распорядился закрыть коммунистическую газету «Дейли уоркер», Уэллс выступил в ее защиту, но не потому, что это хорошая газета — он называл ее «обскурантистской», — а потому, что нельзя нарушать свободу слова. Британская организация «Национальный совет за гражданские свободы» выступила в суде на стороне «Дейли уоркер» и выиграла дело. Но у коммунистов не было денег. Их дал Уэллс — и подкармливал газету до самой смерти, хотя терпеть ее не мог. Неизвестно, знал ли об этом Успенский. Ради свободы слова помогать тому, чье слово тебе не по вкусу, — это в советском менталитете не укладывалось.

В Британии, впрочем, позицию Уэллса по отношению к «Дейли уоркер» тоже поняли неверно. Редакция газеты сочла, что он готов стать коммунистом, и постоянно просила написать что-нибудь: он отказывался (только в декабре 1943-го отдал газете статью об Освальде Мосли), но посылать чеки не перестал. Осенью 1942-го индиец Палм Датт, редактор другой левой газеты «Лейбор мансли», попросил Уэллса написать хвалебную статью о России. Уэллс написал, что Россия — прекрасная свободолюбивая страна, а советская коммунистическая партия — зло, от которого русским надо избавиться, взамен нее принять Декларацию прав человека, протянуть руку Штатам и Европе и вместе шагать в новый мир. «Католическая церковь справа и коммунистическая партия слева — вот две силы, которые зубами и когтями душат человеческую свободу». Датт пришел от статьи в ужас, просил переделать, ругался, умолял, но, столкнувшись с твердой позицией автора, представьте себе, взял и опубликовал без купюр. Свобода слова, черт ее возьми…

В сентябре Уэллс получил письмо от Маргарет Сэнджер: узнав о болезни друга, та приглашала его переехать в Америку. «Аризона — чудное место, и для вас уже приготовлены комнаты. Вам нужны солнце, витамины, фрукты». Уэллс поблагодарил и отказался. Покидать Лондон он не желал принципиально, объяснив причину в письме к Хили: «Всеобщая паника из-за этих бомб просто смешна. Они не пугают честных и разумных людей, но они, слава богу, заставляют бежать в панике всякое быдло (boors), которое вольно лелеять свою бесславную трусость в глубинке. Я постоянно нахожусь в центре всего этого, и за все время только одно окно разбилось на Примроуз-хилл… Мы выстояли против блицкрига, и теперь это глупое поведение роняет нас в глазах всего мира». Он не двинется из дому до самой смерти.

В биографических очерках обычно пишут, что Уэллс в годы войны сидел дома, забытый и никому не нужный. Это утверждение основывается на словах нескольких людей: Маккензи (которые, в свою очередь, основываются на дневнике Беатрисы Уэбб), Моэма, Оруэлла, Локкарта, Майского, Нины Берберовой. Они считали, что Уэллс никому не был интересен. Были, правда, другие люди, числом не меньше — Грегори, Сэнджер, Пристли, Джулиан Хаксли, Чарлз Перси Сноу, Суиннертон, Рассел, — которые так не считали, но их мнение почему-то игнорируется. А между тем Уэллс в 1942–1943 годах был, как и прежде, нарасхват. Газеты, британские и американские, требовали его статей. Не было ни одного крупного антивоенного митинга, на который его бы не пригласили. До лета 1942-го он вел привычную жизнь человека общественного и светского, обедал в Реформ-клубе, ходил в гости, в театр. Потом ему стало трудно двигаться; тогда гости стали приходить к нему. Он обсуждал Аристотеля с политологом Эрнестом Баркером, проблемы современной физики с профессором Лондонского университета Эдвардом да Коста Андраде, реформу школьного образования с Ричардом Батлером, министром образования в правительстве Черчилля (в 1944-м он провел закон о бесплатном среднем образовании), реформу здравоохранения с лейбористом Анейрином Бивеном. За его внимание сражались лейбористы, коммунисты, «Комитет-1941».

Он был главным участником кампании по распространению во всем мире текста декларации Сэнки и добился, что она была переведена на 23 языка (включая хинди, бенгали, йоруба и зулу) и распространилась в сорока странах; он привлек к агитации за декларацию Джона Пристли, Яна Масарика, по-эта-анархиста Герберта Рида, премьер-министра Южно-Африканского Союза Яна Христиана Смэтса (единственного в мире человека, чья подпись стоит и под уставом Лиги Наций, и под Уставом ООН), председателя Всемирной сионистской организации и будущего президента Израиля Хаима Вейцмана и кучу другого народу. Начиная с середины 1943-го Ричи Колдер, главный союзник Уэллса по распространению декларации, отошел от этого дела, и вся организационная деятельность легла на плечи Эйч Джи и нескольких его секретарш. Он жаловался на усталость, говорил, что его «все бросили», переживал минуты отчаяния, но работу не прекращал. Несмотря на неудачу с Успенским, он вновь пытался приспособить к своему делу русских, в частности, Александру Коллонтай, которая была в то время советским послом в Швеции (он был знаком с ней через Литвиновых и Майского). Сам Майский уже уехал и его заменил Ф. Т. Гусев, с которым у Уэллса никаких отношений не возникло. Но в 1941-м у Эйч Джи появился «свой человек» в советском посольстве: Эрнст Генри стал редактором англоязычной газеты «Советские военные новости». Уэллсу казалось, что Генри — самый подходящий человек для распространения его идей. Он в общем не ошибся: Генри впоследствии, вернувшись в СССР, стал почти что диссидентом (известно его письмо Эренбургу, в котором он разругал Сталина в таких выражениях, которые у нас никому и не снились)[121], но во время войны, конечно, он не мог выполнить просьбу Уэллса, да и не пытался.

Летом 1942-го редакция Би-би-си предложила Уэллсу вместе с Грегори, Хаксли и генетиком Джеком Холденом принять участие в серии радиопрограмм на тему «Место человека в природе». Эйч Джи сообщил, что темой его выступления будет охрана полезных ископаемых, в особенности фосфатов. Редакторы, хорошо его знавшие, не поверили, что он способен даже в речи о фосфатах обойтись без разговора о правах человека и критики монархии, и поручили Хаксли проконтролировать содержание речи. Уэллса это обозлило — он уже восемь лет состоял членом Лиги за свободу радио, которая боролась против цензуры, но Хаксли удалось его смягчить. Он согласился переделать несколько фраз, зато потребовал, как обычно, обед, виски с содовой и оркестр. Неизвестно, был ли тому причиной виски или Уэллс под конец жизни стал первоклассным оратором, но выступление, состоявшееся в январе 1943-го, получилось очень зажигательным и вызвало бурю одобрительных откликов.

Получив степень доктора литературы, Уэллс сказал, что предпочел бы степень доктора естественных наук; то были не пустые слова. В 75 лет он написал и представил в Лондонский университет диссертацию по теме «О влиянии жизненных условий на продолжительность индивидуальной жизни высших позвоночных, в особенности вида Homo sapiens». В этой работе, написанной на стыке биологии, антропологии и истории, с использованием теорий Юнга и Павлова, анализировались происхождение и развитие человека и ставился вопрос, как выжить виду Sapiens (в научной работе, в отличие от публицистики, он скрепя сердце соглашался признать за нами это имя).

В начале 1943-го докторская степень была получена; следующий шаг для ученого — избрание в члены Королевского научного общества. Грегори и Джулиан Хаксли, написавшие благоприятные отзывы на диссертацию, предупреждали Эйч Джи, что его экстравагантные политические взгляды и в особенности жестокая критика британской монархии могут помешать избранию. Так и вышло: его не приняли. Он был разочарован, чувствовал себя очень плохо. Но тосковать было некогда. Он участвовал во всех мероприятиях, проводимых Британской ассоциацией за развитие науки. Он подружился с Холденом, хотя тот и был твердолобым марксистом, и проводил много времени в дискуссиях с ним. Для своих семидесяти пяти это был чрезвычайно активный человек. И то обстоятельство, что он не был интересен Моэму (который, впрочем, регулярно с ним обедал), Беатрисе Уэбб (которая постоянно ему писала и высказывала свое мнение о каждой его новой книге) или Оруэллу (который вступил с ним в содержательную дискуссию), еще не значит, что он не был интересен никому.

В апреле 1943-го умерла 85-летняя Беатриса (муж переживет ее на четыре года). За несколько лет до этого Эйч Джи писал ей: «Мы растратили слишком много времени на препирательства друг с другом вместо того, чтобы объединиться против общего врага»; Беатриса ответила, что не считает различия между ними столь уж существенными. Теперь вдовец Уэллс писал вдовцу Уэббу: «Не могу выразить, как я расстроился, узнав о Вашей потере… Единственное, что меня хоть отчасти утешает — это то, что мы успели забыть наши разногласия и мои отношения с вами обоими вновь стали полны дружеского тепла и восхищения». Летом, узнав, что болен Шоу, Уэллс в письме врачу Робину Лоуренсу просил его осмотреть старого друга-врага, невзирая на ненависть, которую тот питал к докторам. Шоу от услуг Лоуренса отказался. А в сентябре Уэллс получил от него письмо, в котором сообщалось о смерти Шарлотты. Из тех, с кем Эйч Джи был близок с юности, остались только Элизабет Хили, Ричард Грегори и брат Фред — они, как и Шоу, переживут его на несколько лет. (М. И. Будберг доживет до 1974 года, другие близкие люди — Фрэнк Суиннертон, Эмбер Ривз, Ребекка Уэст — до 1980-х, но они принадлежат к другому поколению.) Он не был заброшен — его постоянно навещали дети, невестки, Мария Игнатьевна (внуков к нему не пускали из-за опасности бомбежек: в нескольких домах на Ганновер-террас воздушная волна выбила двери и окна), — и не был никому не нужен: вел громадную переписку, писал, выступал, но он чувствовал себя одиноким, как любой старик, переживший почти всех ровесников.