Останкинские истории (сборник) - Владимир Орлов

Михаил Никифорович постановил тут же прекратить думать и каяться, а жить, как жил прежде. В частности, пойти и включить телевизор. Но не встал и не пошел. И думать не прекратил. Он сидел на кухне виноватый перед всем миром.

И это чувство вины в нем все разрасталось и как бы даже вскипало. Напряжение в нем возникло такое, что Михаилу Никифоровичу плакать хотелось. А видел ли кто прежде слезы на его глазах? И был он готов броситься сейчас же куда-то и подвиг совершить. Драконов рубить или менять сущность галактик, чтобы всех излечить и спасти, или даже дать человеку бессмертие. Жизнь свою он не задумываясь положил бы за это.

Однако и останкинское обыденное благоразумие не оставило совсем Михаила Никифоровича. Оно-то и не позволило разойтись геройскому куражу и вселенской тоске аптекаря Стрельцова. И на подвиги он никуда не отправился. Но всю ночь взъерошенный ходил по квартире из угла в угол. Курил. Любовь Николаевна, надо полагать, знала о состоянии Михаила Никифоровича и ночевать не явилась. И разумно поступила.

Но и дальше терзания Михаила Никифоровича продолжались. Дерзкие мысли и намерения все больше взъярялись в нем. Никогда таких смерчей и самумов не ощущал в себе Михаил Никифорович. Откуда взялись они? Все Михаил Никифорович готов был привести в идеальное состояние. И аптеки, естественно. Но истинным ли поприщем были для него теперь аптеки?.. Михаил Никифорович начал было бунт на корабле, но сразу же понял, что никакой пользы от его действий не выйдет, а выйдет мелкий производственный конфликт. Или скандал. Тогда Михаил Никифорович, чтобы не злить себя и других, решил немедленно уйти из аптеки. Но и не в лабораторию Сергея Батурина.

Ушел он на химический завод, куда его давно манил Никитин. Никитин тоже оставил аптеку. Во-первых, объяснял Никитин, у них на заводе – мужское дело. Во-вторых – хорошие деньги за вредность и пенсия чуть ли не в сорок пять лет. А дальше можешь начинать жить заново. Хочешь – для себя, хочешь – для человечества… Оформляли Михаила Никифоровича недолго, хотя имелись там и свои сложности. И превратился Михаил Никифорович неизвестно в кого, то ли в лаборанта, то ли в оператора, то ли в человека на подхвате. Рангом, во всяком случае, он был ниже техника. Но процессы-то химические шли и без его усилий. А в денежных ведомостях отношение к Михаилу Никифоровичу было самое уважительное.

Но утек четыреххлористый углерод. Не по вине Михаила Никифоровича утек. Однако дышал им Михаил Никифорович. И вечером его доставили к Склифосовскому.

Теперь Михаил Никифорович – вольный гражданин со справкой о недуге. Может начать жить заново. Хочет – для себя. Хочет – для человечества.

Вот что я узнал от Михаила Никифоровича в разговоре о событиях, начавшихся 4 мая.

– А вдруг это она тебе знак дала? – предположил я.

– Кто она?

– Любовь Николаевна.

– Может, и знак, – сказал Михаил Никифорович.

– Она тебя к подвигам призывала, а ты дезертировал. А впрочем, если это так, она может его и отменить. Обязана даже.

– С чего это обязана?

– Она ведь не только раба. Но и берегиня.

– Берегиня! – сказал Михаил Никифорович. – Они все с этого начинают.

Мог ли я не согласиться с Михаилом Никифоровичем?

– Ладно, – сказал я. – Но зачем тебе надо было идти именно на химический завод?

– А затем! – горячо произнес Михаил Никифорович. – А затем, что мне надо было идти куда похуже. Ведь на самом деле я возжелал всех и всё спасать и сейчас желаю. Может, и сильнее прежнего! А что я могу? Ничего. Что же мне мучиться-то? Вот я и пошел туда, где уж никаких возможностей у меня не могло бы быть!

Тут Михаил Никифорович как бы устыдился произнесенного им и добавил:

– И потом, деньги…

– И пенсия…

– Ну и не смейся.

Сидел он теперь передо мной совсем растерянный, я удивился ему. «Неужели она так прибрала тебя к рукам?.. Или ты…» Я чуть было не сказал Михаилу Никифоровичу о догадках дяди Вали. Но и без того фраза мною была произнесена не слишком рыцарская. А Михаил Никифорович стал чрезвычайно серьезен. Совет ли какой желал испросить у меня? Или не все он мне открыл, а открыть хотел? Снова закурил Михаил Никифорович.

– Михаил Никифорович, – начал я, стараясь говорить как можно деликатнее, – тут тебе надо осмотрительнее… Мало ли что может прийти в голову?.. А ведь выйдет-то чепуха какая-то… Если посмотреть на всю эту историю холодным взглядом…

– Вот именно – холодным взглядом… – вздохнул Михаил Никифорович.

– А ты что же?

Я сразу же замолчал.

– Слушай, – спросил я погодя, – а на заводе наказали кого-нибудь за аварию?

– Никого.

– Отчего так?

– Я сказал, что отравился случайно. И никто не виноват. Дело далеко не пошло.

– Ну, Михаил Никифорович!.. Ведь была же авария. Ведь после тебя еще и других повезут к Склифосовскому!

– Теперь будут внимательнее, – сказал Михаил Никифорович, не слишком, впрочем, уверенно. – Да и не мог я ставить под удар Никитина… И люди под суд пошли бы…

– Я тебе не судья, Михаил Никифорович, – сказал я. – Но ты шутки шутишь! И если бы эти шутки тебя одного касались!

– В чем же я виноват? И перед кем?

– Михаил Никифорович, ты ведь сам говорил, что перед всем людским родом виноватый.

– Это другое, – сказал Михаил Никифорович.

– Другое, – согласился я. – Но неизвестно, что тяжелее весит. Это другое, высшее, или то мелкое, из чего у тебя и у меня вся жизнь.

Михаил Никифорович мне не ответил.

Похоже, больше он ничего не намерен был сказать.

– По моим предположениям, – произнес я уже у двери, – главные пайщики долго не выдержат. Бунтовать начнут…

19

Они и начали.

Дядя Валя и Игорь Борисович Каштанов дней через пять явились ко мне, оторвали от стола и тетрадей, сказали, что все, они больше не могут.

Я не то что удивление им выказал, я был возмущен.

– Вытащил бы я вас, дядя Валя, на ходу из-за руля автобуса, – сказал я, – вы бы на меня с лопатой бросились!

Но я лукавил. И от работы я был не прочь сейчас отлынуть. И некие эгоистические надежды связывал я с порывом дяди Вали и Каштанова. И я, видно, уже не мог. Каштанов же выглядел измученным, такой теперь мог и муху тронуть.

– А Серов и Филимон? – поинтересовался я.

Ни Серов, ни Филимон Грачев, оказывается, не пожелали вступить в сражение с Любовью Николаевной (дядя Валя уже не называл ее Любовью Николаевной, а говорил: «С этой…»). Филимон был упоен своим творческим растворением в чайнвордах, кроссвордах, крестословицах, шарадах, своими блистательными, прямо-таки корсунь-шевченковскими погромами когда-то труднодоступных для него ведомственных умных задач даже и в «Лесной промышленности», и в «Водном транспорте», и в «Московском автозаводце», и в зарайской районной газете. Серова же, выходило, Любовь Николаевна никак и не сдвинула. То ли оказался он невосприимчивым к ее энергии (или к чему там), то ли и скрытых резервов или узких мест в нем никаких не было.

– Но присутствие Серова и Филимона Грачева при этом разговоре необходимо, – сказал я.

– Я их приведу, – кивнул дядя Валя.

Каштанов дрожал, дергался, будто его бил колотун, но можно было понять, что происхождение колотуна Игоря Борисовича не связано с напитками. Одет он был чисто – костюм утюженый, рубашка свежая, – однако вид имел измятый.

– Этот-то, – указал на Каштанова дядя Валя, – уже намылился продать свой пай Шубникову.

– Терпения больше нет, – сказал Каштанов.

– Ну уж шиш! – оборвал его дядя Валя. – Прежде ее надо придушить. А Шубников ее душить сразу не даст.

– Нельзя ее душить! – чуть ли не с мольбой в глазах сказал Игорь Борисович.

Между ними тут же возникла перебранка, и я снова ощутил себя на грани веков, среди заговорщиков, измученных доктринами и выходками хозяина Михайловского замка. И раздавались сейчас реплики смельчаков, способных на тира но убийство, и слышались жалостливые голоса миротворцев, отвергающих насилие. Смельчаки не исключали возможности наемных или добровольных убийц. В частности, на роль штабс-капитана измайловца Скарятина, порешившего императора, рекомендовался мрачный водитель Лапшин с его бешеным самосвалом.

– Никогда! – кричал Каштанов. – Нельзя этого!

– Чистеньким хочешь быть! – отвечал ему дядя Валя. – Ну и мучайся дальше! И нас мучай! И все Останкино!

– А что Михаил Никифорович? – спросил я на всякий случай.

Заговорщики умолкли. Дядя Валя, видно было, смутился.

– А что Михаил Никифорович? – быстро сказал он. – Ты и сам знаешь… Влюбился Михаил Никифорович!

– Безответственно вы говорите, Валентин Федорович. Как это можно влюбиться в фантом, в движение воздуха? – сказал я на всякий случай.

– Это она-то движение воздуха? – поинтересовался дядя Валя.

– Отчего же нельзя в нее влюбиться? – печально сказал Каштанов.

– Мы тебя и зовем, – объяснил дядя Валя, – чтобы ты Михаила Никифоровича поколебал.