Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

– Куда ты, дурашка! – попытался остановить его чернец. – Не достанешь же.

Пургас упрямился, натягивал тетиву, прицеливался.

– Далече больно, – поддакнул чернецу Карп. Увидев, что Пургас продолжает целиться, он раздраженно пробубнил: – Вот мордва упрямая; говорят, далече, так нет, все стрелы переводит.

За спиной Карпа раздался негодующий глас Дрона:

– Что собрались в одном месте? Да сейчас вас татарин в един миг всех перебьет! «Неймется ему», – раздраженно помыслил Карп, но все же отошел от Пургаса. Он и в дни осады продолжал остерегаться старосты. Правда, вначале Дрон присмирел, и Карпу думалось, что времена засилья старосты канули в Лету, но с каждым осадным днем Дрон преображался и, особенно в отсутствие Василька на прясле, становился все более властным, нетерпеливым и недоступным. Указывая крестьянам, Дрон выставлял вперед свое чрево, тыкал пальцем и изрыгал высокомерные речи. И еще лукав больно. Как брали приступом Тароканов двор, так Дрона в первых рядах не было, но при дележе добычи он сразу же объявился и разжился несказанно, где хитростью, а где и нахрапом. Вот и сейчас все бурчит староста. Все ему не любо, все не так. Уже и к чернецу привязался:

– Зачем высовываешься? Смотри, татары живо твой красный нос прищемят!

И будто накаркал: татары принялись метать стрелы в великом множестве. Такого стреляния крестьяне еще не видывали. Стрелы летели частым косым дождем, затмевая небо и слепо поражая всех, кто не успел попрятаться. Впиваясь в стену, в Тайницкую стрельню, они издавали дробный перестук, который все учащался, пока не слился в один монотонный шум, перекрывший даже гул татарского стана.

Пургас в сердцах стал отстреливаться, его тут же изранило в руку. Он сидел на мосту, широко раскинув ноги и, кряхтя и морщась, что-то бубня себе под нос, силился вытащить из раны жаливший татарский гостинец. А в трех шагах от него шумно хрипел Копыто, дергал черными от копоти пальцами прострелившую насквозь горло стрелу. Но движения его рук становилось слабее, лицо быстро покрывалось синевой, расширенные очи мутнели, а большое и сильное тело стало заваливаться на мост. Копыто подхватил чернец и, успокаивая: «Потерпи малость, сейчас полегчает», – поволок к лестнице.

Этот невиданный обстрел все не убывал. Уже отмучился навеки Копыто, израненный Пургас забылся в сторожевой избе, крестьяне, находившиеся в Тайницкой, разметали из бойниц свои стрелы и принялись разить ворога его же стрелами.

Карп, сидя на корточках и спрятавшись за выступом стены, кручинился. Ему думалось, что, если бы татары пошли на приступ, он бы напрочь забыл свои печали; сейчас же, мучаясь от холода и усталости, томясь от безделья и дурных предчувствий, он невольно вспомнил жену и детушек, и ему стало до слез жалко родных. Опять татары стали шибать каменьями городскую стену подле Наугольной, и с каждым ее потрясением Карпу становились все горше и горше.

– Ты бы попечаловался о моих, коли меня ударит стрелой, – попросил он подсевшего рядом чернеца.

– Эка, куда тебя потянуло, – осуждающе рек чернец.

– Да ведь все может быть, – неопределенно молвил Карп и признался: – Что-то тягостно мне сегодня. Так смутно на душе и тоскливо, что рад заплакать, да не могу.

– Ты негожее молвишь, – не сразу ответил чернец. – Ты грешишь! Пока в животе пребываешь, не вели себе раскисать. Гони от себя дьявола. Он ведь нарочно тебя изводит, дабы погубить. А ты ему не поддавайся, думай, что сильнее лукавого. Только Господу твои деяния и думы ведомы, а лукавому твои помыслы неведомы. Он ведь только напакостить тебе может, а осилить тебя, коли ты крепкодушен и божью искру в сердце держишь, – никогда!

– Все так… – нехотя согласился Карп, – а все же, коли случится со мной худое, попечалуйся о жене и чадах моих.

Чернец согласно кивнул головой. Он был недоволен тем, что его слова не укрепили Карпа, и мучительно искал новые доводы. Внезапно для себя вместо поучений он вымолвил то, что в последнее время все чаще тяготило его:

– Ты, Карп, не мучься. Коли с тобой случится непотребное, я твоих чад не брошу. Но и ты мне дай слово крепкое, что, если исстрелят меня поганые, не бросишь в нужде жену и детей поколотого на Рождество Ивашки.

– Где же они? Я их во время осадного сидения не встречал, – удивился Карп.

– Я же тебе рассказывал: перед тем как в осаду садиться, отвез я их к Савелию. Савелий ведь в осаду не сел.

– Что-то не припомню… И охота тебе было с этим Савелием связываться. Не люблю я его. А почему ты их в Москву не повез? – спросил Карп сердито, словно говорил не о малознакомых ему женке и чадах, а тревожился о судьбе дорогих людей.

– Да… пожалел, – ответил чернец, и в его голосе проскользнула неуверенность, будто он сомневался в правильности содеянного – Жалко мне их стало. Пуганые они, малые и слабые. Как, думаю, осилят путь до Москвы и осадное сидение. А сейчас не знаю, что и думать: и Савелию не больно верю, и в осаде тягостно всем.

– Коли случится с тобой худое, непременно Ивашкину жену разыщу, – заверил Карп. Он почувствовал себя уверенней; ему даже показалось, что все его страхи не страхи, а так, пустые нелепицы и он непременно отсидится вместе с крестьянами и чернецом от татар.

Глава 68

Карп услышал Микулку. Отрок стоял на верхней ступени лестницы и, пригнувшись от стрел, жестами и словом призывал крестьянина.

– Ну чего тебе? – раздраженно отозвался Карп.

– Внизу замятия учинилась. К стрельне понаехали какие-то люди и собираются потайным ходом уйти к татарам. Никитку уже покололи!

– Какие люди? – пробасил чернец.

– Думаю, люди Воробья. Ой, поспешать надобно: у стрельни только Павша остался.

Чернец широким шагом направился к лестнице. Карп схватил лежавший в ногах топор и кинулся вслед за товарищем.

Спускаясь по лестнице, Карп посмотрел вниз, в сторону Тайницкой стрельни. К своему удивлению, он обнаружил, что перед дверью, которая вела на нижний мост стрельни, находились запряженные возок и сани. Возле лестницы стояли женки; повернувшись лицом к возку и саням, они шумно галдели, размахивая руками. Со стороны казалось, что женки с кем-то перебраниваются и перебранка в самом разгаре. От горевших костров к стрельне спешили подносчики. Добежав до женок, они останавливались в нерешительности.

На санях располагались два огромных обитых железными пластинами ларя – рогожа, прикрывавшая их, наполовину сползла наземь. Гнедую лошадь, впряженную в сани, удерживал за узды приземистый дородный человек в островерхой шапке; должно быть, конюх, потому что в другой руке он держал кнут. Лошаденка нервничала: била копытами оземь, мотала мордой и норовила встать на дыбы. Конюх не только не прилагал усилия, чтобы сдержать ее, но даже не обращал внимания на потуги животного. Он, насмешливо скалясь, переругивался с женками.

Еще Карп заметил, как из крытого возка выглянул старик в собольей шапке. Его лицо показалось Карпу красным, злым и знакомым.

По мере того как Карп спускался по лестнице и перед его взором открывалось пространство, ранее закрытое выступавшим углом стрельни, он все более смущался.

Справа от двери Тайницкой стрельни лежал, уткнувшись лицом в снег, рыжеватый парубок, которого все звали Никиткой. Парубок пристал к крестьянам уже в городе и со дня прихода татар не покидал стену. На его затылке, на припорошенных снегом огненных спутанных волосах расползалось багряное пятно.

Перед дверью, на крохотном пятачке между стрельней, санями и возком, теснились четверо незнакомых молодцев в нагольных кожухах и в шеломах. Все они были вооружены мечами.

– Хотят залезть в подошвенный мост! – возбужденно пояснил Микулка, кивая на молодцев. Он уже спустился со стены и остановился подле лестницы.

Карп замедлил шаг. Ему стало не по себе от мысли, что придется браниться с наглым конюхом и неведомыми вооруженными молодцами.

Конюх лениво сделал несколько шагов в сторону женок и со злобным озорством замахнулся на них кнутом. К нему, держа ослоп обеими руками наперевес, устремился Федор. Карп отбросил сомнения и побежал за товарищем.

Мимо него бросились врассыпную с визгом женки. Над головой чернеца мелькнул изогнувшийся проворной змейкой кнут. Федор вскрикнул, коротко выругался и приподнял ослоп. Конюх попятился к саням.

Чернец остановился подле лежавшего Никитки и стал резко и часто размахивать перед собой ослопом. Перед ним зашлись в пьяном замедленном танце молодцы, суматошно размахивая оружием. С одной стороны стрельня, а с другой сани и возок мешали им обойти Федора.

Карп затаился за спиной чернеца и некоторое время пребывал в растерянности. Происходящее было для него настолько неожиданным и угнетающим, что казалось дурным скоротечным сном. Более всего удручало Карпа, что приходилось биться со своими, да еще внутри града, и что никто из крестьян не кинулся на подмогу Федору. Им овладело сковывающее обреченное состояние. Карп еще раз позвал крестьян, повинуясь не столько желанию совладать с переветниками, сколько неосознанно пытаясь вывести себя из этого состояния.