Записки еврея - Григорий Исаакович Богров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Открывъ глаза, я увидѣлъ себя въ хозяйской избѣ. Меня оттирали снѣгомъ. Куцъ суетился вокругъ меня и дышалъ мнѣ прямо въ лицо. Изба едва освѣщалась утреннимъ полусвѣтомъ.
— Что, Яроха? спросилъ меня ласково хозяинъ: — болитъ?
— Нѣтъ, прошепталъ я почти безсознательно.
Меня оттерли, влили водки въ ротъ, тепло окутали, и я заснулъ глубокомъ сномъ. Проснувшись, я почувствовалъ нестерпимую боль въ поясницѣ. Я не могъ шевельнуть тѣломъ безъ того, чтобы не вскрикнуть отъ нестерпимой боли. Болѣли также пальцы рукъ и ногъ, уши и конецъ носа. Опять отставной солдатъ коновалъ явился во мнѣ на помощь.
Этотъ случай произвелъ перемѣну въ моемъ существованіи: хозяинъ возвратилъ меня казнѣ. Меня повели дальше въ страну и отдали священнику. Мнѣ было хорошо жить у него. Работа была легкая, кормили хорошо, да попадья упорно захотѣла быть моей крестной матерью. Я бы, можетъ быть, и согласился, но прощальныя слова отца, угрожавшія проклятіемъ, не давали мнѣ покоя. Убѣдившись въ моемъ упорствѣ, меня вытурили и оттуда. Я нѣсколько разъ мѣнялъ своихъ хозяевъ. Мало-по-малу я втянулся въ свое рабское существованіе и чѣмъ дальше, тѣмъ меньше чувствовалъ его и тѣмъ меньше страдалъ. Эта тяжкая жизнь, до наступленія извѣстныхъ лѣтъ, не зачислялась мнѣ въ службу. Я зналъ, что мучусь не въ зачетъ. Сначала, я молилъ Бога ускорить наступленіе моей дѣйствительной военной службы, но потомъ отупѣлъ и огрубѣлъ до того, что совсѣмъ пересталъ думать о будущемъ. Я былъ счастливъ, когда на половину утолялъ голодъ, когда на мою долю выпадалъ день безъ побоевъ, когда забывался сномъ изнуреннаго животнаго.
Но время шло помимо моего желанія. По начальству получился вызовъ. Меня сдали въ этапъ и опять отправили. Долго шелъ я, не заботясь и не любопытствуя даже, куда меня ведутъ. Съ этапомъ мнѣ жилось хорошо. Я находилъ отпускаемую мнѣ пищу великолѣпною, послѣ того собачьяго корма, которымъ я питался у моихъ послѣднихъ хозяевъ; меня не били, не ругали, надо мною даже не издѣвались: меня не признавали за еврея. По наружности и по нарѣчію, я былъ похожъ на полудикихъ, грубыхъ поселянъ той мѣстности, гдѣ я промучился нѣсколько лѣтъ. Я забылъ почти еврейскій языкъ и обряды вѣры. Я помнилъ только одни отрывки изъ утренней молитвы.
Тамъ, куда я наконецъ пришелъ, собралось изъ различныхъ мѣстъ много подобныхъ мнѣ еврейскихъ юношей, отбывшихъ свою беззачотную службу у хозяевъ, взявшихъ ихъ на прокормленіе. Большая часть изъ нихъ потеряла совсѣмъ наружные признаки своей націи, огрубѣла и отупѣла. Радость этихъ горемыкъ была невыразима, когда они опять увидѣли предъ собою собратьевъ по націи, товарищей по страданіямъ. Каждый, со слезами на глазахъ, охотно разсказывалъ свои похожденія и приключенія. Оказалось, что я былъ еще одинъ изъ болѣе счастливыхъ. Были такіе несчастные, которые всякій разъ, когда хозяева ихъ спроваживали, подвергались жестокому тѣлесному наказанію за мнимую неуживчивость. Я хоть этой пытки избѣгнулъ.
Насъ собралось нѣсколько десятковъ человѣкъ. Тутъ насъ сортировали и разсылали по полкамъ или въ гарнизоны. Нѣкоторые забирались въ полковые оркестры, нѣкоторые въ трубачи и барабанщики, а знавшіе сколько-нибудь шить — въ военныя швальни, остальные-же назначались въ деньщики къ офицерамъ. Въ послѣдній разрядъ попалъ и я.
Первый, къ которому я попался въ деньщики, былъ военный медикъ. Это былъ человѣкъ пожилой, холостой, серьезный, тихій, строгій, но справедливый. Онъ требовалъ отъ меня аккуратности и самой строгой чистоплотности. Меня отлично кормили. Я имѣлъ собственную маленькую комнатку съ удобною постелью. По вечерамъ, онъ поздно засиживался за книгами, но меня всегда отпускалъ на отдыхъ до наступленія полуночи, а ночью никогда, не тревожилъ. Я его очень полюбилъ и былъ ему преданъ, какъ собака. Онъ это зналъ и цѣнилъ. Если я иногда заболѣвалъ, онъ вставалъ по ночамъ, чтобы провѣдать меня.
Часто я разъѣзжалъ съ нимъ. Если онъ останавливался въ городѣ, гдѣ жили евреи, то давалъ мнѣ свободу на нѣсколько, часовъ и нѣсколько денегъ.
— Ступай, Ерофей, къ своимъ, повидайся, поболтай на родномъ языкѣ.
Около пяти лѣтъ прослужилъ я у этого добраго барина. Я поздоровѣлъ, пополнѣлъ, сдѣлался веселымъ и научился нѣсколько русской грамотѣ у одного военнаго канцеляриста.
По смерти доктора, меня прикомандировали деньщикомъ къ ротному командиру. Это былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, брюнетъ, высокаго роста, очень толстый, съ большими, сверкающими черными глазами и съ грознымъ, басовымъ голосомъ. Онъ былъ жестокъ съ солдатами до того, что подчиненные трепетали одного его взгляда. Въ первый часъ моего поступленія къ нему, я получилъ отъ него такой ударъ кулакомъ по лицу, что кровь такъ и хлынула изъ носа; ударъ послѣдовалъ за то, что я слишкомъ туго набилъ табакомъ его трубку.
— Помни скотина! сказалъ онъ мнѣ, пришепетывая и нѣсколько картавя: — Служить мнѣ не по жидовски!
Я лѣзъ изъ кожи, но угодить на него не было возможности. Это былъ человѣкъ въ высшей степени вспыльчивый, капризный и безхарактерный. Я старался подмѣтить малѣйшія его привычки и прихоти, но у него никакихъ прочныхъ привычекъ не было.
Ротный мой былъ человѣкъ бѣдный, но любилъ кутить и играть. Когда онъ проигрывался, то вымѣщалъ свою досаду на мнѣ и бѣдныхъ солдатахъ. Не проходило дня, чтобы я не былъ бить, чтобы кто-нибудь не былъ наказанъ. Синяки и шишки не сходили съ моего лица, головы и тѣла. Я былъ безконечно несчастливъ и терпѣлъ молча.
Полкъ нашъ перекочевалъ въ большой городъ, въ
