Зубы Дракона - Эптон Синклер

Обо всём этом Ланни читал. Каждый антифашист за прошлые полтора года выучил это наизусть. Он понял всё с первого взгляда, даже гибкие тонкие стальные прутья с ручками, предназначенные для причинения максимальной боли при минимальных непоправимых повреждениях. Слишком много повреждений уменьшают возможность причинять больше боли, и при этом можно потерять важную информацию. Ланни читал об этом, слышал об этом и размышлял над этим. И теперь думал, как он это выдержит. Сейчас он был здесь, чтобы выяснить.

Волна ярости захлестнула его. Гнев на этих научно подготовленных дьяволов вообще заглушил все другие эмоции. Он ненавидел их так, что перестал думать о себе, забыл все страхи и возможность боли. Они хотели сломать его. Хорошо, он покажет им, что сильнее их. Он не доставит им удовольствия видеть себя ослабевшим и слышать свои крики. Он читал, что американские индейцы считали предметом гордости не стонать под пытками. Все правильно, что мог сделать индеец, может сделать любой американец. Это было что-то в климате, в почве. Отец Ланни вбил в него гордость в детстве, а Боб Смит и Джерри способствовали. Ланни решил, что нацисты могут убить его, но они не добьются от него ни одного слова, ни одного звука. Ни сейчас, ни позже. Идите к черту, и оставайтесь там!

В этой подземной дыре было жарко, и, возможно, именно поэтому на лбу у Ланни выступил пот и попал ему в глаза. Но он не вытер его. Это может быть воспринято, как жест испуга или волнения. Он стоял неподвижно, как солдат. Он видел, как это делают нацисты. Он понял, что они при этом думают. Ладно, он узнал их метод. Он станет фанатиком, как и они. Мышцы не должны двигаться. Лицо превратиться в камень с открытым вызовом. Это может быть сделано. Он говорил себе всю свою жизнь, что был мягким. Он был сто раз недоволен собой. Здесь было место, где он будет исправлять себя.

Он ожидал, что ему скажут раздеваться, и он был готов это сделать. Его мышцы заныли в предвкушении боли. Но нет, по-видимому, они это знали. Их наука обнаружила эту самую реакцию и предложила искусную форму пыток. Они будут держать его в ожидании какое-то время, пока не исчезнет его настроение гнева. Пока его воображение не воздействует на его нервы. Пока не иссякнет энергия его души, или что там есть. Двое мужчин, которые вели его под руки, поставили его к стене на другой стороне комнаты. И они стояли, по обе его стороны, как две статуи, и он третий.

Дверь снова открылась, и вошло еще одно трио. Два эсэсовца, ведущие пожилого гражданского, дородного, с седыми усами и седой аккуратно подстриженной бородкой. Еврей по виду, деловой человек по одежде. И вдруг Ланни вздрогнул, несмотря на все его решения. Он разговаривал с этим человеком, и даже подшучивал над ним за довольно смешное сходство его волосатых украшений с именитым часто изображаемым гражданином Франции императором Наполеоном Третьим. Перед глазами Ланни замаячила блистательная гостиная берлинского дворца Йоханесса Робина. Бьюти и Ирма любезно встречают этого добродушного старого джентльмена в его белом галстуке и фраке с алмазными запонками, больше не в моде в Америке, и крошечной красной ленточкой в петлице какого-то ордена, который Ланни не знал. Но он был уверен, что этот человек Соломон Хеллштайн, банкир.

Этот человек страшно изменился. Сейчас на его глазах слезы, на лице ужас. Он плачет, умоляет, обмякший, не в состоянии идти, его на половину вытащили. «Я не делал этого, я вам говорю! Я ничего не знаю об этом! Боже Мой, Боже мой, я бы сказал вам, если бы я мог! Жалости! Пожалейте!»

Они подтащили его к скамейке. Они вытряхнули его из одежды, так как он был не в состоянии сделать это сам. Он по-прежнему умолял, протестовал, кричал, умоляя о пощаде. Ему приказали лечь на скамейку. Его неспособность подчиниться раздражала их. Они бросили его на живот, оголив его спину, ягодицы и бедра, а его дряблые белые руки свисали к полу. Четыре полуголых нациста заняли свои места, по два с каждой стороны, и офицер поднял руку, командуя начать.

Тонкие стальные прутья свистели, рассекая воздух. Они сделали четыре удара по обнаженному телу, за которыми последовали четыре потока крови. Старик разразился ужасным криком боли. Они схватили его и бросили его вниз, и офицер закричал: «Лежать, Juden-Schwein! За это ты получишь еще десять ударов».

Бедная жертва лежала, дрожа и стеная, а Ланни, с болью и ужасом ждал следующих ударов. Он представил себе душевные страдания жертвы, потому что они наступают не сразу. Офицер ждал, и, наконец, спросил: «Ну, нравится?»

«Nein, nein! Um Himmel’s Willen!»[188]

«Тогда скажи, кто вывез это золото!»

«Я уже говорил тысячу раз, если я знал, я бы вам сказал. Что еще я могу сказать? Помилуйте меня! Я беспомощный старик!»

Лидер снова поднял руку, и четыре прута свистнули и ударили, как один. Человек вздрогнул. Боль скрутила его. Он кричал, как сумасшедший. Он ничего не знал об этом. Он сказал бы, если бы знал. Это было сделано кем-то, кто ничего об этом ему не сказал. Его голос стал пронизывающим. Затем постепенно начал утихать, Слова стали напоминать лепет человека в бреду. Его слова спотыкались друг о друга, его рыдания душили его крики.

Из четырех палачей тот, кто работал по плечам жертвы, по-видимому, был главным, он вёл счёт ударам. Каждый раз, после удара он назвал цифру вслух, и когда он сказал «десять» все остановились. Было приказано сорок ударов, и лидер подал знак человеку в штатском и в очках, которые оказался врачом. Высокая научная функция этого ученика Гиппократа было убедиться, сколько ударов жертва может выстоять. Он приложил стетоскоп к сырому мясу спины старого еврея и послушал. Затем он кивнул и сказал: «Можно ещё».

Лидер хотел было двинуть пальцем, чтобы дать сигнал, но процедуру пришлось прервать. Раздался голос, говорящий громко и ясно: «Вы грязные собаки!» Он продолжал: «Ihr dreckigen Schwei-nehunde, Ihr seid eine Schandfleck der Menschheit!»

Всех, кто был в этот момент в комнате, казалось, парализовало. Это было совершенно беспрецедентным, непредусмотренным любыми военными правилами. Но, не надолго. Офицер крикнул: "Rrraus mit ihm!» и две статуи возле Ланни внезапно ожили и вывели его. Но он смог громко и четко повторить: «Я говорю, что вы позорите человеческий род!»

Вернувшись в камеру, Ланни подумал: «Я напросился на неприятности! Для меня они изобретают что-то особенное». Он обнаружил, что его безумие, его вдохновение, всё то, что это было, быстро прошло. В темноте и тишине он понял, что он сделал что-то очень глупое, что-то, что не принесёт ничего хорошего бедному старому банкиру, а себе может нанести огромный вред. Но не нельзя всё отменить, нельзя причитать, нельзя дать своим костям снова обратиться в желе. Он должен был вернуть себе настроение гнева и решимости и научиться удерживать его, независимо от того, что может произойти. Это были очень трудные психологические упражнения. Иногда он думал, что добился успеха, но затем в его мозгу раздавался свист тех страшных стальных прутьев, и он чувствует, что его охватывает позорная дрожь.

Хуже всего было ждать. На самом деле он думал, что почувствует облегчение, когда откроется дверь его камеры. Но когда он услышал идущие шаги, то обнаружил, что опять испугался, и опять пришлось брать себя в руки. Он не должен им позволить думать, что они могут запугать американца. Он плотно сжал руки, стиснул зубы и выглянул в коридор. Там в тусклом свете стоял эсэсовец, к которому он был пристёгнут наручниками в течение целой ночи. А за ним, глядя через его плечо, глубоко обеспокоенное лицо обер-лейтенанта Фуртвэнглера!

«Так, так, герр Бэдд!» — сказал молодой штабной офицер. — «Что они делали с вами?»

Ланни должен был изменить с молниеносной скоростью свое настроение. Он очень ненавидел всех нацистов. Но не испытывал ненависти к этому наивному и преклоняющемуся молодому карьеристу. «Герр обер-лейтенант!» — воскликнул он с облегчением, как молитву.

«Выходите», — сказал другой, и осмотрел своего друга в поисках признаков повреждений. — «Что они с вами сделали?»

«Они доставили мне довольно много неудобств», — ответил пленник, возвращаясь к англо-саксонской манере поведения.

«Очень жаль!» — воскликнул офицер. — «Его превосходительство будет огорчен».

«Я был ещё больше», — признался пленник.

— Почему вы не сообщили нам?

— Я сделал все возможное, чтобы кто-то об этом узнал, но я не преуспел.

«Это позорное происшествие!» — воскликнул собеседник, обращаясь к эсэсовцу. — «Кто-то будет серьезно наказан».

«Zu Befehl, Herr Oberleutnant!» — ответил эсэсовец. Это звучало, как: «Скажите мне застрелиться, и я готов».

— На самом деле, герр Бэдд, я не знаю, как извиниться.

— Ваше присутствие достаточное извинение, герр обер-лейтенант. Вы, как говорят у нас в Америке, a sight for sore eyes[189]

«Я чувствую себя виновным за ваши больные глаза», — серьезно заявил штаба офицер.