Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание - Галина Козловская

Мне снилось, что я иду по белой южной дороге. Я устала и присела на выступ придорожного обрыва. Я опустила руку, и она легла на серый плоский камень с выщербленным краем. Когда я перевернула камень, оборотная сторона оказалась вся исписанной письменами неведомого мне, но древнего, как я знала, языка. Я удивилась и проснулась.

В этот день я пошла к своим друзьям – археологам и историкам. Среди оживленного разговора муж вдруг обратился к жене и сказал: «Верочка, а почему ты не расскажешь Галине Лонгиновне о маленькой сенсации, что была у вас на днях в Академии наук?» И она стала мне рассказывать, как два дня тому назад пришли три неизвестных человека и оставили серый плоский камень… «С выщербленным краем и на обратной стороне письмена неведомого языка», – продолжала я. «Да, – ответила она, – но откуда вы знаете?» И я рассказала свой сон. Здесь мы стали гадать, что же это за язык. Она мне сказала, что неспециалисты предположили, что, возможно, это согдийская надпись, другие – что это письмена времен Кушанского царства[436]. И вдруг я, совершенно не понимая почему, заявила, что я убеждена, что надпись сделана на арамейском языке. На это мне сказали, что камень отдан на прочтение специалистам.

В эту же ночь, когда я вернулась домой, мне снова приснился сон, и я снова увидела свой камень. Но в этот раз в выщербленный край камня кто-то вделал глиняную вазу. Сосуд был дивной формы, глиняный, но отливал золотистым цветом, и в нем стояли прекрасные колосья спелой пшеницы.

Помимо того, что видели глаза, за всем этим жило что-то значительное и не поддающееся запечатлению и определению, как всегда бывает во сне. И я проснулась с чувством глубокого изумления.

Через несколько дней я узнала, что надпись на камне сделана на арамейском языке и представляет собой благопожелание какому-то Михаилу. Найден был камень в месте, где исстари обитали бухарские евреи.

Вот видите, как может увлеченная душа чувствовать вещи, пришедшие из мира, который она полюбила. А может быть, причина иная и можно ответить словами Флобера: «Каким же надо быть печальным, чтобы писать о Карфагене».

Как поживает Ваш кузен Олик[437], как его зовет Алексей Федорович по старой памяти?

Есть ли что-нибудь отрадное в музыке? У нас ее много – в чудесных записях, этим и живем. Еще тем, что пишет Козлик вместе с журавлем.

Они сейчас живут вдвоем без меня, два бобыля.

Кошка ходит брюхатая, а дивной красоты кот Степка поражает мир великолепием хвоста и манер.

Хочу верить, что скоро будет весна и что, может, я поправлюсь, хотя излечить меня, говорят, невозможно.

Напишите мне письмецо. Очень хочется иметь весточку от Вас.

Обнимаю Вас, и не забывайте нас, Ваших среднеазиатских Козликов.

Мила! Мила, милая!

Здравствуй, дорогой наш человек!

Приветствуем тебя в это солнечное осеннее утро, перед купанием в прудике моем, неуклонно выполняемом каждый мой здесь ташкентский день.

Галя поправляется, хотя и медленно: кашель всё еще донимает. Нога моя лучше[439], хирург доволен и в восторге от моих купаний и, главное, от тех упражнений для колен, которые я в воде делаю.

Слушай, душечка Мила! У меня к тебе маленькое дело, и притом тактического свойства. Бог послал мне тебя, потому что только ты можешь такое поручение выполнить. Начну по порядку.

В последнее лето в Рузе с моим дорогим братиком, отцом Аленки, я в магазине купил два экземпляра книги Моруа «Жорж Санд». Один – себе, другой – брату Мите. После его кончины Алена мне сказала, что подаренный мной экземпляр мамаша забрала к себе, на улицу Чернышевского. Там эта книга и есть. Теперь слушай: без меня тут у меня какая-то стерва эту любимую мою книгу «увела». Мы перерыли весь дом – нет и нет!! Страшно расстроился. До смешного. Митин экземпляр я ему подарил, но не мамаше, отнюдь!

И вот – твоя задача (душечка Мила, от тебя всё зависит, честное слово!). Если я откровенно напишу всё Алене, письмо непременно прочтет мамаша, и из всей затеи ничего не выйдет. А вот если ты, Мила, позвонишь Алене и скажешь, чтобы она принесла тебе эту книгу, – тогда всё дело в шляпе. Можно сказать Алене, что книга нужна мне для работы.

А ты перешлешь книгу мне!!! Ты приобретешь друга в моем лице навечно. Всегда всё-всё для тебя сделаю.

«Гоха-Дурак»[440] в данный момент дочитывается нашим Борькой. Напиши, прислать ли тебе его с Муртазиночкой[441] (в октябре) или не дожидаясь?

У нас тут масса всяких консерваторских осложнений из-за сволочности неистового ректора. При встрече будет что рассказать!

Книга Дельсончика милого о Скрябине[442] мне страшно нравится. Там есть замечательные вещи.

Ясно-ясно представляю себе твой уютнейший дом, все детали и милых людей в милом Милином доме.

Не допускаю мысли, что с книгой о Санд что-нибудь не получилось. Заранее обнимаю и благодарю тебя! Мне эта кем-то отнятая у меня книжка страшно, страшно нужна. Все кругом смеются. Это потому, что недостаточно обожают пана Фредерика Шопена.[443]

Оставляю место Гале, «припадаю к стопам и склоняюсь почтительно и весьма элегантно», как писал пан Фредерик в письме к Водзиньским.

<…> Только доканчивая к Тебе письмо, я вдруг заметил, что давным-давно (еще в Рузе) я перешел с Тобой на «Ты», но как-то забыл Тебе сказать об этом. Не сердись: я старый, мне – всё можно!

Милый наш дружочек Мила! Гляди, как Козлик вдруг разинтимничался! «У каждого кипариса свои капризы», как говорят поляки. Ну ублажите его, старого чудилу. Он нас тут всех совсем извел.

Но я еще не поблагодарила за две посылочки, которые дошли вполне благополучно. Если бы те баловства, что мы решили еще себе позволить, пришли бы к 15 октябрю, это было бы грандиозно. Это его день, и я бы могла чем-то его порадовать. А то я никак не отдохну и тлею, как лучина. Кашляю так, что приходится вызывать скорую помощь.

Козлик – молодец, и нога обошлась без гипса. С того дня, как мы прилетели, стоит дивная теплая осень. Сад стоит какой-то выжидательный перед осенним пожаром, что вот-вот запылает, весь в гомоне сотен птиц, что пасутся на ветках урючины, где они клюют недоступные кисти винограда. Телеграфируйте нам заранее, состоится ли ваш приезд семнадцатого. Очень жду. Пусть всё будет хорошо.

Мы живем напряженно и безотрадно, изнемогая от ашрафонских злодеяний. Защиты нет, а Ян Борисович[444] находится на опаснейшей грани между жизнью и смертью. Посылаю вам образчик эпистолярного стиля[445], чтоб вы знали, с чем и как нужно сражаться, чтоб не видеть, как на твоих глазах убивают насмерть. Вот так и живем, если это можно назвать жизнью. Много грустного, дружок, и силы на исходе. Если можно, расскажите в Москве о бесчинствах «чудища стоглава, стозевна и лайя»[446], – может, следующее письмо будет веселей.