Стрельцов. Человек без локтей - Александр Нилин

Тарасов старался быть осторожным, но конъюнктуры все равно не улавливал. Вернее, люди, управлявшие пропагандой спорта, видели в нем чужого — и придирались буквально ко всему. Я написал для журнала вполне безобидную статью про Стрельцова, мало чем отличавшуюся от санкционированных публикаций о нем в других изданиях. И никакого шума она не вызвала. Но когда увольняли пришедшего к Тарасову заведовать футболом Аркадия Галинского, а вскоре и самого редактора, им, в частности, инкриминировав и заметку о Стрельцове — фигуре все-таки не самой желаемой в издании, выходящем под эгидой министерства спорта, относимого к идеологическому фронту.

У статьи, однако, было и нелогичное продолжение. В издательстве комсомольского ЦК «Молодая гвардия» редактор Михаил Лаврик — человек, помешанный на спорте, пьющий, грамотный, начитанный и со вкусом — организовал серию мемуаров наиболее известных спортсменов. Как исключение, в той же серии, казенно озаглавленной «Спорт и личность», издали книгу Галинского (я еще в шутку спрашивал у Аркадия Романовича: в чьей же литературной записи идет его произведение?). Книгу эту разругал печатно враг Стрельцова и Галинского — Мержанов.

Так вот Лаврик, шалея от собственной смелости или даже авантюризма, пригласил меня к себе — и, размахивая тарасовским журналом, потребовал, чтобы я немедленно принялся за литературную запись мемуаров Эдуарда Стрельцова.

Молодогвардейский гонорар вдохновлял, хотя при жалованье и частых публикациях я и так не бедствовал. Но в тридцать лет — особенно при затянувшемся детстве с ненормированными представлениями о жизни — фанаберия дороже денег. Я не без интереса читал книги из серии Лаврика, но сам их печь в качестве литзаписчика никогда не собирался. Правда, возможность общения со Стрельцовым при условии быть ему полезным увлекла меня сразу — и мыслей о скромности поручаемой мне роли, кажется, не возникало.

Как я уже докладывал, в Мячково с определенного времени я не ездил. Отношения сохранялись с одним отставленным от дел Ворониным. Он мне и дал телефон Эдика — и, созвонившись, я приехал к нему домой. Жил он уже возле Курского вокзала, в доме, где магазин «Людмила».

Начался октябрь. Мне показалось, что Эдуард никуда не торопится, никаких отражений напряженности конца сезона в нем не чувствовалось. Лет через десять он мне признается, что переживал пренеприятнейшие времена. Что-то ему подсказываю, что ехать в Мячково ему больше не нужно. Никто его на сборы не звал. Он спросил по телефону старшего тренера: приезжать ли ему? Иванов сказал: как хочешь. И он остался дома. В неопределенности? Или все ему было ясно? Но ведь и больной, приговоренный врачами, уклоняющимися, однако, от объявления ему диагноза, он не сразу разрешал себе понять намеки, а то и вовсе не разрешал.

В последний свой сезон в футболе Стрельцов неоднократно заводил дома разговоры о том, что вот скоро закончит он играть — и тогда… Но не в драматическом контексте того, что с ним произойдет, а не выходя из бытового пространства. Говорил, допустим, что надо бы успеть выхлопотать на заводе зиловский холодильник. Ведь не дадут, когда он уйдет из команды.

Завершение спортивной карьеры неизбежно несет в себе трагическую ноту. Я не для красного словца провел параллель с безнадежным диагнозом. Закончившему со спортом предстоит — или не предстоит, что и самое-то страшное — другая жизнь. Но и в состоявшейся другой жизни никогда не испытать ничего похожего на то, что постоянно испытывал в прежней — во временной, о чем думал вроде бы непрерывно, а все равно не смог поверить. Почему и похож на смерть уход с арены.

Большому, выдающемуся, знаменитому, великому игроку расставание дается всего труднее. Вроде бы все остается при нем — слава, и почет, и место в истории, необязательно только спортивной. Но звезде спорта неоднократно удавалось совершать чудо. И он не может избавиться от чувства, что он в состоянии совершить еще одно — пусть тогда и последнее…

Эдуард Стрельцов совершил невозможное — совершил то, что никто ни до, ни после него не совершал. Лишний сезон в футболе — пустяк в сопоставлении с им же сотворенным в середине шестидесятых… Неужели за все им перенесенное судьба не подарит ему еще одной весны, одного лета, одной игры, где он свой гол забьет. Гол, о котором будут вспоминать десятилетия…

В такой, согласитесь, неподходящий момент я пришел к нему с издательским предложением.

Но в том одиночестве, какое засасывало Эдика, он мне обрадовался.

И статью в журнале, чего я никак уж не ожидал, он прочел. Только со мной соединил ее сейчас, когда увидел меня у себя дома. Обычно почти равнодушный к тому, что пишут о нем или говорят, он, вероятно, увидел хороший знак в том, что пришел к нему из редакции знакомый человек — и не все, значит, для него закончилось с футболом. Ни про какую книгу воспоминаний он не думал и даже не слышал, что Кузьма чего-то там пишет. Но даже если бы и слышал, сам бы не затеял ничего подобного. А вот втянуть себя в разговор, ни к чему не обязывающий, позволил мне, пожалуй, с облегчением. В неопределенности с футболом ему уж очень было не по себе — и предлагаемая ему любая иная неопределенность, отвлекая от той, что мучила сию минуту, могла и увлечь.

Я просидел у него тогда допоздна. Софья Фроловна возилась на кухне — и со мной была безупречно корректна. Лишь когда Стрельцов во второй раз пришел из продовольственного магазина, где посещал винный отдел, не удержалась от вопроса: «Эдик, обязательно напиваться допьяна?» Раиса, вернувшаяся со службы, не комментировала наше времяпрепровождение, а лишь выразила недоумение, почему Эдуард, если все равно спускался вниз, не сорвал для первоклассника Игоря десять желтых листьев, необходимых к завтрашней школе — детям зачем-то велели принести на урок листья.

Я предвижу замечания — и редакторские, и читательские: не слишком ли много водки льется в повествовании? Много — кто же спорит? И я бы вычеркнул из текста название напитка, способствуй такие купюры воскрешению мертвых и улучшению здоровья пишущего. С удовольствием выкинул бы слово «водка» из песни о нашем поколении. Но кто без упоминания о водке поверит в откровенность тогдашнего общения — время и порядки в нем не располагали к исповедям? А мы не так уж мало знаем друг о друге — другой коленкор: мало кому из нас это знание помогло, пригодилось.

Театральные художники используют иногда в оформлении спектакля обнажение сценической машинерии — проза изнанки обращается в условность, усиливая праздничную природу зрелища. В нашей тогдашней жизни вовсе не водка была самым горьким. И мы за нее платили осознанно дорого.