Сборник рассказов - Леонид Андреев

– Можно подписать с закрытыми глазами? – боязливо спросил он черта.

Черт искоса поглядел на него, качнул головой и сказал:

– Пустяки.

Но, должно быть, надоело ему возиться, – подумал, повздыхал и снова разложил перед сановником смятую бумажку, больше похожую на носовой платок, чем на такой важный документ. Сановник взял перо, стряхнул чернила раз, другой, закрыл глаза, нащупал пальцем место и… Но в последний момент, когда уже делал росчерк, не вытерпел и взглянул одним глазом. И крикнул, отшвырнув перо:

– Ах, что же я наделал!

Как эхо, ответил ему черт:

– Ах!

И заахали стены и потолок, стали сдвигаться, ахая. И захохотал черт, уходя. И, чем дальше он уходил, тем шире становился его хохот, терял раздельность, раскатывался страшно.

…В это время сановника уже зарывали. Мокрые, слипшиеся комья тяжело грохались о крышку, и казалось, что гроб совсем пуст, и в нем нет никого, даже и покойника, – так широки и гулки были звуки.

1916 год

Два письма

I. Все приходит слишком поздно

Вы хотели объяснения, и вот оно. Я знаю, вам станет хо­лодно и больно, вы будете плакать весь нынешний ве­чер, а может быть, и завтра – но мне не жаль вас, нет. Вы слишком молоды, чтобы стоило вас жалеть. Молодо ваше сердце, молод смех и молоды слезы, и я не могу вас жалеть, не упрекайте меня в сухости. У одной моло­дой особы, подобной вам, я видел письмо, подобное мое­му – или в этом роде, – и на письме были следы ее слез. И на том же письме был другой поздний след: кружок от чашки кофе, которое любила пить молодая особа… и знаете, сколько лет прошло между горькими слезами и уютным кофе? Один год. Один год, моя дорогая.

Теперь вы верите, что я устал? Только усталые так равнодушны к молодым слезам, к целому году красиво­го молодого траура; только у них так тяжела холодная рука. Мертвец не замахивается и не дерется, но падение его вялой руки тяжелее удара. Да, я устал. Вчера, когда вы стучались в мою дверь, я был дома, один, в темно­те, и не спал. И я слышал ваш голос и шуршание вашего милого платья… Я почти слышал печальный и испуган­ный стук вашего сердца, бившегося о немую закрытую дверь. Но я не встал и не открыл вам, и с таким же ус­пехом вы могли бы стучаться в надмогильный камень: отсюда не выходят. Нет, это не та усталость потрудив­шегося, за которую вы так нежно упрекали меня, отни­мая работу, это не сон утомленной силы, покой перед движением: это усталость всей жизни, и за всю жизнь, тяжелый покой после движения, холодный коридор, в конце которого дверь Смерти. Будто сразу навалились на меня все прожитые года, будто за один час я сделал все мои шаги, которыми шагал по округлости земли, написал все мои картины, испытал все печали и радо­сти моего бурного бытия. Сердце не хочет биться, вы понимаете, дорогая? Устало каждым биением своим, как башенные старые часы, по которым слишком дол­го узнавалось время.

Бывают такие дни у уставших. Сегодня я уже дви­гаюсь, и глаза мои желают смотреть, подсматривают красоту облаков, а рука уже тянется к кистям, и натя­нутый холст кажется соблазнительным. Что делать глазам, как не смотреть? Что делать руке, как не ра­ботать? И сегодня я уже заходил в парикмахер­скую, – о, сколько работы будет у кауферов в день воскресения мертвых! – и мой Жан правильно заме­тил, по окончании обряда: «Вот вы и помолодели». Да, я помолодел, глаза мои лгут светло и ясно, и весь я, как цыганская лошадь на ярмарке, восторгающая покупателей своим бравым видом; и нужен очень злой и очень внимательный взгляд, чтобы заметить тень смертельной усталости на этом мирно сияющем лице. Выражусь поэтически: всю ночь среди цветов спала змея, но кто наутро догадывается об этом?

И постучись вы сегодня, я, пожалуй, слишком по­спешно открыл бы дверь; и снова весь долгий вечер успешно обманывал бы вас и себя, бога и людей, смерть и любовь. Вы помните нашу прогулку, когда я, опережая вас, таким молодцом взбежал на очень высокий бугор? Задыхаясь от перебоев сердца – для стариков очень опасны такие эксперименты, – я ждал наверху лавров из ваших рук, как греческий юноша на ристалище, но вы даже не заметили моей прыти, для вас это было так естественно! Конечно, это было непроходимо глупо, и сегодняшняя моя ложь была бы искуснее, я уже чувствую во рту ее сладкий, хлоро­форменный, наркотический вкус. Я говорил бы о моих будущих картинах. Как модный тенор на свидании фальцетом напевает арийки, – что делать тенору, как не петь? – я фальцетом писал бы картины, сверкал глазами, вдохновлялся и лгал людям и бегу, как по­следний пройдоха. Чтобы согреть ваши милые и дет­ски мудрые глаза, я готов стать гением на целый час! Но это простое мошенничество, мой друг, простое мошенничество. Я не гений. Какие картины? Я больше никаких картин не напишу.

Я устал. Не говорите это моим покупателям на ба­заре, мне еще нужно дотянуть рабочий день… но я ужасно устал. Все слишком поздно приходило в моей жизни, и не гневайтесь, моя дорогая, не плачьте, моя девочка: мне не нужна ваша любовь. И как хорошо, что о ней не сказано было ни слова и проклятое семя лжи не взошло: какие это были бы ужасные, презрен­ные цветы! Дорогая моя, я все видел. Вот уже месяц – или больше? – вы мучительно ищете предлога и мину­ты, чтобы открыться мне и сказать: люблю. Вот уже месяц я, как искусный донжуан и как самый негодный трус, наслаждаюсь видом этой борьбы, подталкиваю вас, внушаю жестами гипнотизера еще большую лю­бовь, подвожу к самому краю – и со страхом бегу, про­сто-напросто удираю. Волосы поднимаются на моей голове, мне трагически страшно, ибо гонят меня Эвме­ниды, но бег у меня мелкой трусцой, как у жалкого карманника, которого преследует полиция. Вы заметили, что в начале каждого нашего вечера говорите вы, а я молчу, к концу же я болтаю, как одержимый болтли­востью, как резонер в дурной пьесе, а вы молчите, ра­стерянная, немая, печальная, не знающая, за что схва­титься в этом море слов? И так, молчащую, я выпрова­живаю вас за дверь, лицемерно задерживаю вашу руку, холодную от печали и недоумения, и поспешно запира­юсь: на сегодня я спасен. Вы тотчас же уходите от две­ри, или еще стоите? Я ухожу тотчас же. Но на той не­деле – вы помните? – я минут десять стоял перед этой дурацкой дверью, за которую сам только что выпрово­дил мое последнее, но слишком, слишком запоздавшее счастье. Кажется, впервые понял я, что такое дверь, ког­да минут десять посмотрел на ее освещенную плоскость; и, услышь я вздох ваш… Нет!

Все приходит слишком поздно.

Мой поезд отходит только утром, чемоданы упако­ваны и ящик с красками далеко, и мне нечего делать всю ночь: крайне удобный случай для последней вспыш­ки резонерства. Послушайте, что это значит. Когда я был мальчиком лет семи или восьми, я до страсти лю­бил мятные дешевые пряники, продававшиеся на нашей глухой улице, в маленькой лавчонке; назывались они почему-то «жамками», и на копейку их давали две штуч­ки. И не знаю я, почему у меня никогда не хватало копе­ек, чтобы наесться досыта: родители мои были в ту по­ру не бедны и ни в чем другом я не терпел недостатка, но на жамки у меня всегда не хватало. Конечно, это бы­ло маленькое безумство, детская мания. Но помню мои мечты о жамках и черную зависть к тем, кто их ел; помню их необыкновенный вкус и вид, эту тоненькую из­вестковую корочку, мягко ломавшуюся под пальцами, помню мое томление о миллионе жамок, целой горе. пря­ников! Вероятно, я ел их много, но мне хотелось еще больше, еще больше; и до сих пор, через многие десят­ки лет, мой голод остался неудовлетворенным. Вы по­нимаете это? Я могу купить этот миллион жамок, и иног­да я, правда, покупаю фунт или два, – и их съедает при­слуга: этих мне не надо, эти чужие, и вкус их мне не знаком.

Пришло – но слишком поздно. Все приходит слиш­ком поздно, и мои милые жамки были только звонком к началу этого дурацкого спектакля. Хотел я дальше пу­тешествовать… и как хотел! Вам понятна эта страсть к новым странам и новым берегам, и я не раз подмечал в ваших глазах, когда рассказывал о моих скитаниях по Европе и Америке, этот безумный огонек любопытства, жажды бесконечного движения, покорную и священную жадность человеческой души, брошенной на землю для блуждания. У номадов и прирожденных авантюристов этот огонек превращается в пожирающее пламя, но у ме­ня он, вероятно, только тлел, как и полагается у куль­турного юноши, который отечеству на пользу и родите­лям на утешение; и никуда я не поехал, пока не окон­чил всех полагавшихся мне курсов. А когда поехал…

Правда, очень приятно и удобно ехать в междуна­родном вагоне или на подкованных туристских подош­вах бродить по Тиролю, и это совсем, до полного обма­на, походит на путешествие. Но отчего, когда я гляжу в зеркальное окно вагона, я всегда вижу призрак студен­та с голодными глазами, который быстро и безнадежно стремится за поездом, бесследно исчезает на шумных остановках – и снова несется за поездом, мелькает, как маленькая тень над солнечными долинами Арно, над стремнинами Норвегии, над бурным простором Атлан­тиды? Ибо пароходы он преследует так же, как и поез­да, и только в Гранд-Отелях и пышных Эксцельзиорах его никогда не увидишь. И как скучен становится мир, в котором турист заменил авантюриста и мертвые души, вместо Харона, перевозит Кук!