Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

Проворный господин в котелке, сбившемся на затылок:

– Вот! У нас – есть вожди, мы не забыты!

У тумбы вступают голоса:

– И чего ж от правительства требуют: почему оно не давит на союзников? А союзники – нам не подчинены, как мы можем принудить Францию отказаться от Эльзаса? А если она не откажется, так что – объявить ей войну? Или – не дадим ей больше займов? Или – не пошлём ей вооружения?

Смех.

– Если мы такие сильные – то почему ж не диктуем мира Германии?

Курсистка, рук не вынимая из пуховой муфточки (прелесть!):

– Да пусть Временное правительство и объявит, что мы отказываемся от Константинополя. Но – не изменять же союзникам!

– Войне ещё куда до конца, а мы ссоримся, на каких условиях заключать мир!

Воззвания на тумбах, „граждане!” – это поднимает дух, но на вкус Коли и друзей – даже и недостаточно: чего-то ещё сильней хочется! хочется – кутерьмить!

Перешли к другой тумбе. И тут обсуждают, солидные господа:

– Как это так – „долой Милюкова”? Уйдёт Милюков – уйдёт и всё Временное правительство, это же политическая азбука. И наступит полная анархия!

– Убрать Милюкова легко, но возьмутся ли они убрать Грея, Асквита, Вильсона? – ведь там „приказ №1” не действует. И их „манифест к народам” там не услышали.

– Да кто его вообще услышал? Ну, в Германии его опубликовали, и что? Совет рабочих депутатов думает, что можно сочинить такое воззвание, перед которым союзники не устоят. Придёт прокламация за подписью „Скобелев” – и американцы не вступят в войну?…

И поспорить не с кем, и не на кого мальчикам кидаться.

– Да из-за чего вся буря? что нового в ноте? Что мы и дальше будем выполнять союзные обязательства? – так какие тут могут быть расхождения? Обещали не заключать сепаратного мира – так и не должны! Договоры связывают не режим, а само государство.

Высокая сухая дама:

– Но одним днём таких споров – Россия уже обесчещена! Нельзя же обсуждать такие вопросы перед лицом немцев!

– Господа! Если конфликт между правительством и Советом – это ужасно! Это – невозможно сейчас для России! Согласие между ними – это теперь основа нашей государственной жизни.

– Да кто смеет трогать нынешнее правительство? Оно поставлено-самой революцией! По всенародному указанию!

– Это, наверно, всё Ленин устроил!

– Да что ж его не осадят?

– На самом деле непонятно: что же именно вчера произошло?

Непонятно и мальчикам, хотя допоздна вчера толкались на улицах и вроде всё видели. Что же именно, правда, происходит? Как это начинается, кем это поджигается?

Нет, главное: что делать нам самим? вот сегодня! И как угадать, где будут главные события? куда нам идти?

От получаса к получасу встревоженные группки на Невском стягиваются покрупней, человек по 30-50, маленькие митинги. Кто говорит, того и окружают.

– Мы свергли царское правительство не из-за хлебных хвостов! А из-за того, что оно не могло выиграть войны. А теперь, когда приближается полная победа, – вдруг всё бросай и мир?

Офицер с резиновой ногой (кольнуло: вот так и отцу оторвёт?):

– Когда нужно последнее напряжение! Когда судьба родины зависит от ещё нескольких, может быть, недель? – и этот отравленный клич: немедленный мир?

Перешли с друзьями к городской думе. Изломы её внешней лестницы так прямо и зовут к митингу. Близ неё собралось уже и до сотни, а со ступенек – пылкий студент, снявши фуражку, открытое светлое лицо, причёска ото лба назад:

– Идите с правительством! Не то мы как народ – кончены! Мы свободу получили настолько без усилий, и так уже быстро к ней привыкли, что это опьяняет. Вот – подайте нам немедленный мир. Подхватили словечко – „отказ от аннексий”. Но эта циммервальдская формула сама себя исключает. Если „мир без аннексий” – тогда никакого „самоопределения наций”. По самоопределению, турецкая Армения имеет право отойти к нашей, а Галиция – соединиться со всей Украиной. Но тогда это будет „аннексия” от Турции и Австрии! Так что ж, мы должны оставить хищникам все их захваты? „Без аннексий” – это родилось в германской социал-демократии. Там этот лозунг понятен: чтоб не отдать ни одной пяди немецкой территории. А – как восстановить Польшу за счёт одной русской, без германской и австрийской?

Ему одобрительно кричат, кто-то и аплодирует.

К нему туда – подымается чиновник в ведомственной шинели. Всегда послушно немые исполнители – и те сегодня стали с голосом:

– Что ж, покинуть „малые народы”? всех, кто вверился нам? Не „без аннексий”, а надо кончить войну так, чтобы кровопролитие не повторилось больше никогда! Чтобы Германия никогда больше не полезла на нас!

И опять перенимает тот студент, с воодушевлением:

– Как относиться к войне – нам подаёт пример бескорыстная американская демократия! Если б мы теперь вышли из войны – с каким презрением стал бы на нас смотреть свободный американский народ!

Пошли друзья, пошли дальше! Где-то что-то сегодня… – и мы пригодимся!

70

Терпеть не мог Терещенко смотреть бездеятельно со стороны на дело, которое плохо вяжется. Невинный акт с нотой союзникам разрастался в государственный конфликт, правительство и Совет так до конца и не поняли друг друга за всю ночь. Но когда два учреждения не могут сговориться – всё может решить частная встреча реальных деятелей.

И хотя лёг только в 4 часа утра, уже при утреннем свете, Терещенко вскочил в 9, по-молодому свежий, и сразу же понял, что надо спешить встретиться с Церетели. Керенского не было (по дружбе Терещенко знал, что притворно), да ещё не разрешила бы ему гордость переговариваться с Церетели, а Терещенко легко мог продолжить ночную попытку Некрасова, довести документ до конца, текст был тут.

И поспешил позвонить ему, пока тот не окунётся в месиво своего ИК. Застал. Сговорились, что Терещенко тотчас приедет. Министерский автомобиль уже ждал у подъезда.

А жил Церетели сейчас – в холостой квартире Скобелева, довольно богатого наследника (но не в сравненье с Терещенкой, и не по сахару, а по муке, отец его был купцом-мукомолом в Баку), изрядно платившего на революцию, а сейчас в карикатурной степени и поклонника театра. Значит, и он будет рот раззевать рядом с их разговором.

Среди комичного и ничтожного сброда Исполнительного Комитета (и нельзя им показать, чего они стоют) возвышалось всё же несколько серьёзных фигур – и вот постоянно внимательный и доброжелательный Церетели, такая же внезапная звезда в Совете, как Терещенко в правительстве. Два месяца назад и в голову бы никому не пришло, что для решения судеб России нужно встретиться им двоим. А вот.

Черноглазый Церетели с длинным худым лицом смотрел сейчас, кажется, с недоверием (после вчерашней терещенковской защиты ноты). Но вот Терещенко уверял, что вся история – чистое недоразумение, ничего плохого не имелось в виду. Церетели кивал. Он тоже очень хотел уладить.

Это нужно было для спасения России, но и в частности особенно нужно для самого Терещенки. Во-первых, как для министра финансов: из-за этой паршивой историйки зависала вся судьба Займа Свободы, а без займа грозили быстро рухнуть все российские финансы. И во-вторых, как для лица, более чем заинтересованного в ближайших путях российской внешней политики.

Весь выход был в том, чтобы отредактировать нужное „Разъяснение” от имени правительства. Это было бы не сложно, если бы Терещенко не опасался, что Милюков упрётся и испортит всю игру.

Больше всего пришлась советским против шерсти „решительная победа”? – так замазать длинной цитатой из декларации 27 марта. Потом надо было что-то измыслить о „санкциях и гарантиях”. Придумано было, отчасти ночью с Некрасовым, потом и с Милюковым, что это – совсем не вредные мероприятия, а: международный трибунал, ограничение вооружений. Ещё бы что-нибудь? Ну: „и пр.”.

Но что неприличнее всего: это „Разъяснение” теперь рассылать послам союзных держав как дипломатический документ? Это – крайне нетактично, невыносимо!

Дружественно расстались на том, что Терещенко как можно скорее проведёт бумагу через заседание кабинета – и тотчас же пошлют в ИК. И те двое поехали на ИК, у них начинало кипеть заведомо раньше правительства.

Но не так просто достанется Терещенке. Милюкова оскорбит прежде всего, что составление согласительного документа прошло без него – и уже поэтому он будет придираться к каждому слову. Он ревнует, что поле внешней политики не отдано ему целиком на откуп. И ревнует, не без оснований, к Терещенке, что его английский да и французский лучше. И потом, как упорный торговец, Милюков больше всего боится продешевить, уступить хоть копейку раньше или на копейку больше, чем это абсолютно неизбежно. На самом деле, у него нет художественного чутья, чувства целого, чувства манёвра, вот капризно не желает считаться, что вырос какой-то Совет. Всю политику он понимает так: упереться и не пускать. А по сути нота его была совершенно верна, и даже, при гибкости, её можно было составить и более преданно к союзникам, но и более требовательно к ним, мы должны с них тоже получить хороший куш, – а вот неумело подана…