И дольше века длится день... - Чингиз Айтматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Герой повести — кентавр: человеко-конь как единое целостное нерасторжимое существо-естество. И это абсолютно соответствует киргизскому образу мира: для народа-кочевника субстанция-субъект (выражаясь термином Гегеля) бытия имеет облик человека верхом на коне, тогда как для того же Гегеля-германца ей моделью видится дерево: растение — становление многого из единого. Что же значит для человека это мерное всю жизнь колыхание в седле? Конь идет, а я думаю — такое меж нас разделение труда. «Но старый конь все же шел, пересиливая себя, а старый Танабай, изредка понукая его, подергивал вожжами и все думал свою думу. Ему было о чем думать». Конь шел — человек думал. Дума=ходьба человека. Ход=дума коня. Иноходь, чем знаменит Гульсары, есть равномерно-правильная, ясная, истинная мысль. Иноходь Гульсары образует в повести канву равномерности, по которой вышиваются кроваво-страстные узоры и человеческой жизни, нервно-неистовой, и истории общества л(линия Танабая) — нити-траектории порывистой, в галопе и скачках переворотов.
В поэтике Чингиза Айтматова необычайно большое место занимают внутренние монологи как бы заснувшего, отрешившегося от реального сего момента человека-духа, который размышляет, а более — вспоминает. Все «Материнское поле» — грандиозный монолог-диалог воспоминании-памяти Земли-Матери в беседе с Матерью человечьей Толгонай; и «Джамиля» — воспоминание; и «Прощай, Гульсары!» есть проведение перед очами памяти, накануне смерти, жизни протекшей… Подросток в классе на парте («Ранние журавли») как в седле покачивается и вспоминает… Торопиться некуда, можно пережить все заново и интенсивно, обдумать, себя обсудить. А рассказывать — некому. Диалога нет, искусствен он (как в» Материнском поле»). Потому так слаба рефлексия в повестях Ч. Айтматова. (А как они вертятся и взаимооборачиваются в полифоническом романе Достоевского, где от стен городских — сплошные отражения и возвратные волны!) Густой монологизм в стиле — как у эпического поэта народного. Но зато тут от гор и степей, неба, звезд, коня — словом, от природы исходят поправки к субъективным думам человека о себе и обществе: над ними вечно открытое око Космоса.
В этом кентавре конь — бежит, человек — сидит. То есть конь реализует космическую горизонталь, человек же — вертикаль, ось. И подобно вальсировке Земли в двойном движении — обращении вокруг Солнца и вокруг своей оси, — кентавр человеко-конь неподвижен движась — образует живое противоречие. Известно по волчку-гироскопу, что ось-вертикаль сохраняет свое направление и устойчивость именно благодаря вращению. Дума-память, которая есть прокручивание человеком все тех же и новых событий жизни своей и общей, — это как раз гироскопическое кружение-ввинчивание штопором в небо-землю и в суть вещей, благодаря которым человек может сохранить устойчивость, верность Истине и подлинным ценностям. Но почему разъединяется неделимый кентавр в «Прощай, Гульсары!»? Ничем иным не объяснить это, как тем, что захотел всадник перестать быть всадником, захотел в городе жить, а не в открытом космосе под небом. «А я хочу жить, как люди живут, — бросает Танабаю свою отару Бектай, уходя в город… — Я ничем не хуже других. Я тоже могу работать в городе, получать зарплату. Почему я должен пропадать здесь с этими овцами? Без кормов, без кошары, без юрты над головой. Отстань! И иди расшибайся в доску, утопай в навозе. Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож…»
И вот все творчество Айтматова последних лет приковано к осмыслению этой ситуации — и главный вопрос: не теряет ли киргиз, отстраняясь от бытия в открытом космосе гор и степей, нечто субстанциальное в себе, самый нерв и суть своего «я» и не катастрофично ли это для самого стержня человека в нем, для его этики? Не потерял ли он с этим устойчивость в бытии и способность твердо отличать зло от добра? А с другой стороны, кто же загонит назад в юрту и верхом на коня киргиза?
Ну, а что ж: баранина сама на прилавках расти будет? А костюмчик шерстяной на нем — откуда? А без возни с навозом ни бешбармака, ни костюмчика не получишь. И только ли навозом отмечен кочевой быт? А простор, а запахи, а душевная крепость людская и красота чувств и песен? И в последних повестях — «После сказки» и «Ранние журавли» все более сладостной легенда старого быта воздымается. Может быть, оценят? Заманит назад? Или все уж? И кончаться кочевнику? И народу остается лишь лебединую песнь пропеть устами своего писателя?
Вот ситуация и дума Танабая, в вопрошениях и метаниях которого весь трепет души самого писателя чувствуется. Ведь это он, Танабай, и брата лично раскулачивал — так хотел поскорее братство колхозное установить. И себя не жалел — на самых трудных работах бился. А что-то пошло не так, наперекосяк. Отчего?
Виной тут еще наивное, одностороннее представление о культуре: ее видели лишь в том новом, что воспринимали, а в своем и старом усматривали сплошное бескультурье. «Иногда вдруг находило на Танабая такое. Пускался в рассуждения о народном ремесле, негодовал и не знал, кого винить, что оно исчезает. А ведь в молодости сам был одним из таких могильщиков старины. Однажды выступил даже на комсомольском собрании с речью о ликвидации юрт. Услышал откуда-то, что юрта должна исчезнуть, что юрта — дореволюционное жилье. «Долой юрту! Хватит жить по старинке».
И «раскулачили» юрту. Стали строить дома, а юрты пошли на слом. Кошмы резали на всякие нужды, дерево пошло на изгороди, загоны для скота и даже на растопку…
А потом оказалось, что отгонное животноводство немыслимо без юрт. И всякий раз теперь Танабай сам поражался, как он мог говорить такое, ругать юрту, лучше которой пока ничего не придумали для кочевья. Как он мог не видеть в юрте удивительное изобретение своего народа, где каждая мельчайшая деталь была точно выверена вековым опытом поколений?..»
Что же есть культура? Это — совершенство в своем роде. Янки при дворе короля Артура бескультурен, как и Ахиллес в эпоху пороха и свинца: здесь они оба попадают в чужой род-огород, каждый из них, который есть совершенство в своем роде, в своем отечестве пророк, в чужом оказывается нелепостью.
Жизнь долгой работой естественного отбора создает высокую культуру животных
