Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Разве можно так мальтретировать человека, от которого зависит всё наше счастие! — говорила иногда с горьким упрёком генеральша своей любимице, возвращаясь с какого-нибудь вечера. — Ты кончишь тем, что совершенно отгонишь его от себя. Ведь у всякого есть самолюбие. Вспомни, что он тут считается первым богачом, первым женихом. Вправе же он требовать к себе некоторого внимания, особенно от тебя. Он тебе показывает столько преданности, просто чуть не молится на тебя! Ведь это все замечают, Лиди? И ты вдруг так обидно холодна… Не скажешь с ним слова целый вечер, не посмотришь на него ни разу! Он бы и этим был счастлив. Уж он, кажется, так мало просит. Поверь моей материнской опытности, Лиди, ты играешь в очень опасную игру, не пожалеть бы после!

— Вот ещё, стану я с ним нежничать! — с сердцем возражает Лиди. — Поверь, мама, я его знаю лучше тебя. Довольно с него и того, что я буду его женою. Конечно, он богат. Но ведь, согласись же, мама, разве можно его сравнить с другими молодым людьми? Он такой противный!

— Лиди, Лиди, что это ты? Бог с тобою, — краснея, говорит генеральша, и сердце её сжимается грустным предчувствием. — Чем же он противный, помилуй! Такой благовоспитанный, так мило держит себя.

— Я могу обвенчаться с ним, мама, так как ты этого желаешь, — ещё резче продолжала Лида, — но я не могу с ним любезничать. Он такой глупый!

— Ах, боже мой, Лиди! Кто тебе внушил эти странные понятия! — с беспокойством останавливает её Татьяна Сергеевна, поражённая неожиданною откровенностью Лиды. — Ты знаешь, что всегда много завистников у богатых людей. Тебе, наверное, наговорили на него бог знает что, чтобы расстроить вашу партию, которая многим здесь не по сердцу. И я почти уверена, что это…

— Ах, мама, какая ты смешная! — нетерпеливо вскрикнула Лида. — Ты меня считаешь крошечным ребёнком, который сам ничего не может понять. Божусь тебе — мне никто ничего не говорил про Николая Дмитрича! Ведь я же не отказываюсь от него, я только говорю то, что вижу. Разве, выходя замуж, нужно быть слепой?

— Но вот что, Лиди: ведь это наше с тобою предположение, что Овчинников женится на тебе. До сих пор он не говорит мне ни слова, и очень может быть, не говорит оттого, что не уверен в твоей любви.

— Господи! В моей любви! — насмешливо сказала Лида. — Пожалуйста, мама, избавь меня от этих объяснений. Скажи ему, что я согласна, и больше ничего.

— Да… Но это зависит от тебя, Лидок, чтобы он спросил меня. Время идёт так быстро… А ты знаешь, эти вещи не делаются в один час. Да и кто знает, что может случиться впереди.

Но Лида всё медлила и не давала Овчинникову ни малейшего повода поспешить объяснением, которого так желала Татьяна Сергеевна. Лидочке было просто жаль себя самой. Как ни мало сохранилось в ней естественный чувств под влиянием пустого воспитания, всё-таки молодая натура инстинктивно защищала себя. Лидочка не раз мечтала о том, не лучше ли бросить Овчинникова и выйти замуж за кого-нибудь другого. Разве нет богатых и без Овчинникова? Положим, он богаче всех, но ведь и у других есть что-нибудь. Лида долго останавливалась на адвокате Прохорове. Ей сказали, что он богатеет с каждым месяцем; она видела его изящную обстановку, на когда на масленице компания молодых дам, девиц и кавалеров согласилась съехаться на блины в его холостую квартиру. Прохоров превзошёл себя, угощая редкую публику всевозможными деликатесами. За Лидой он ухаживал так настойчиво, что на минуту поколебал даже её решимость. Но подумав, Лида нашла, что остроумие и манеры Прохорова немножко пахнут учителем. У не было той небрежной развязности, тай спокойной самоуверенной свободы в движениях и речи. которые сразу отличают человека, воспитавшего с детства свои общественные привычки. Быть адвокатшей тоже не очень льстило Лидочке. Она представляла себе адвокатов и нотариусов чем-то вроде старинных приказных и воображала, что человек порядочного дома никогда не унизится до этого звания. Кроме того, самый способ наживы адвокатов, о котором так много говорили при Лиде, не внушал ей особенного доверия, и казался слишком торговым, слишком рискованным. Её дворянской фантазии рисовались вполне дворянские перспективы старинных местностей с парками и фонтанами, с огромными сёлами, в которых живут мужики, вечно платящие барину деньги на всё, что нужно ему. К тому же у Прохорова не было родни; то есть родни было собственно очень много. то Татьяна Сергеевна отзывалась о ней в таких презрительных выражениях, что лучше бы её вовсе не знать.

— Всё это de la roture, — говорила она Лиде. — Становые пристава и разные canaille terrestre. А у Овчинниковых такое прекрасное родство: Буйносовы, Переверзьевы, все наши старинные дворянские роды. Ты знаешь, князь Сабуров двоюродный брат покойной Анны Никитишны.

Возможность иметь тётушкой попадью или вдову квартального надзирателя разрешила все сомнения Лиды. Она почувствовала, что этого никогда не может быть, и самым храбрым образом стала после этого встречать все любезности адвоката.

Вообще в душе Лиды происходило гораздо более борьбы, чем можно было думать, смотря на её беззаботное веселье. Вокруг неё стояло столько интересных людей, что она терялась в выборе, кто ей больше по вкусу. Практический выбор был решён, но сердце Лиды позволяло себе бесплодное баловство — поиск идеального выбора. В деревне Лида больше всего ценила Протасьева; она и теперь сохранила к нему расположение; но он ей несколько надоел и приелся. Лида только в городе почувствовала, что Протасьев был стар для неё; прежде она не имела об этом предмете никакого понятия. Циническая самоуверенность Протасьева тоже немного возмущала Лиду; хотя она не отличалась ни особой сантиментальностью, ни излишнею щекотливостью, но всё же ждала от мужчины более нежности и уважения. Протасьев никогда ничему не удивлялся; Лида прощала ему это и даже находила в этом признак ума и великосветскости; но она не прощала ему, зачем он так мало удивлялся ей самой, зачем он смел сохранять тот же тон наглой насмешливости, ухаживая за нею. Протасьев, кроме того, был слишком давно известен Лиде и возбуждал более её любопытства.

Чиновник особых поручений Бобриков состоял в числе официальных львов города Крутогорска и принимал за личное оскорбление, за злоумышленный перебой своей лавочки всякое появление на крутогорском горизонте иного льва, из квартирующего ли полка или наезжего из столиц; особенно он оскорблялся, если новый лев, на которых жительницы Крутогорска были всегда необыкновенно падки, овладевал командою на балах дворянского собрания. В этом отношении он больше всего трепетал гвардейцев, которые отбивали у него маршальский жезл танцев с такою откровенною самоуверенностью, как будто они не допускали и мысли, что в городе Крутогорске мог быть кто-нибудь достойный этого жезла, кроме них, гвардейцев. Они так громко топали каблуками, звенели шпорами, били в ладоши, так бесцеремонно рвали за руки дам и крутили их вокруг себя, так самонадеянно вскрикивали на чистом французском наречии: «Grand rond, chaine, chaine », что доморощенный крутогорский лев во временной отставке готов был провалиться сквозь землю и от людской неблагодарности, и оттого, что ему не дался хороший французский выговор, и оттого, что чиновники особых поручений носят жалкие фраки с хвостами вместо ярким мундиров и звенящих шпор.

Официальный лев Крутогорска делал всё возможное, чтобы с честью устоять в своей роли, по крайней мере в мирное время, когда не было опасных нашествий со стороны. Он шил себе самые безукоризненные фраки, вырезал жилет чуть не до последней пуговицы, узил панталоны до невозможности. Его бальная рубашка не имела ни одной складочки и каждый волосок его бакенбард был расчёсан и нафабрен до пределов совершенства. Но у бедного льва были два слабые места, которых он не мог прикрыть ни пудрою, ни помадою, ни выкройкой фрака, именно: французский язык и мазурка. Последний прапорщик пехотного полка выплясывал мазурку смелее и молодцеватее бедного чиновника особых поручений, и это обстоятельство составляло предмет его постоянной внутренней муки, которую заезжие гвардейцы доводили до зловещих размеров. Незнание французских фраз, с одной стороны, и затруднительность изобретать русские, с другой, побудили крутогорского льва избрать столь же безопасную, сколь величественную роль светского человека, замкнутого в самом себе и заменяющего выразительностью взглядов и поз недостаток многоречия. Г. Бобриков, вследствие такой системы действия, постоянно казался готовым сказать что-то очень интересное или очень острое. хотя никому не удавалось дождаться исполнения этой готовности.

Крутогорский лев не столько из внутренней потребности, сколько из сознания своего официального долга, счёл необходимым стать в первые ряды Лидиных поклонников. Его приличный фрак и декоративная фигура появлялись всюду, где появлялась Лидочка. Он доставал ей билеты, провожал до экипажа, приглашал на танцы, сообщал новости дня, вообще нёс на себе ту безденежную обязанность, которая была прилична бедному льву из губернаторской канцелярии, получавшему весьма скромный оклад и избегавшему носить грязные перчатки. Лида смотрела на этого исполнительного кавалера, как смотрят генеральши на своих адъютантов, то есть считала его любезности обязательными атрибутами его звания, поэтому распоряжалась им, нисколько не стесняясь и не предполагая в официальном губернском льве никаких личных притязаний на её персону.