Блудное чадо - Дарья Плещеева

– Видимо, судьба вам ехать в Варшаву. Я хоть коней купить помогу, – обещал приунывший Герхард. И слово сдержал – через два дня Воин Афанасьевич и Васька на крепеньких бахматах тронулись в путь. Герхарду они дали на прощание пять талеров, чтобы хоть малость его утешить.

– Ничего, Речь Посполита – тоже Европа, – сказал Ордин-Нащокин-младший. – И я говорю по-польски, а по-датски нет. Что Господь ни посылает – все к лучшему.

Ехали они неторопливо, полагая прибыть в Варшаву в начале сентября.

Там их уже ждали.

И ожидание это началось дня за два до их приезда. Причем не в Варшаве, а в Кракове.

В дом ксендза Циховского, старого опытного священника, мастера религиозных споров, способного обратить в свою веру любого еретика, ночью явился гость.

– Простите, отец мой, что я в такое время, – сказал этот гость, войдя в крошечный кабинет, где ксендз засиделся дотемна, готовя новую проповедь.

– Ты пришел доложить, как выполнил поручение?

– Нет, отец мой, поручения я не выполнил.

– Как так?

– Сейчас расскажу.

– Садись, брат, и рассказывай.

– Я шел по Курляндии, навещая указанных вами священников, всюду встречал хороший прием, но случайно я узнал новость. Из Московии бежал сын воеводы кокенгаузенского. Это молодой человек, для московита довольно образованный – он знает немецкий и польский, а также латынь, учил французский, заведовал перепиской своего отца. Воевода просил помощи у герцога Якоба, тот разослал на поиски своих людей. Ясно было, что молодого человека ищут не ради его прекрасных глаз, а он увез какие-то важные бумаги. Господь был ко мне милостив – я повстречал двух заблудившихся московитов и в одном узнал сына воеводы.

– Это не было ошибкой?

– Нет, отец мой. Они бежали, потому что больше не хотели жить в своей Московии. Когда они оба спали, выпив опиумной настойки, я обыскал их. Бумаги существуют, но они написаны шифром. Что в них – я не понял.

– Продолжай, брат.

– Отец Миколай, я подумал: русский, сын воеводы, который так враждебен своему государю и своему отечеству, может быть хорошим приобретением для ордена.

– Это верно.

– Я сделал все возможное, чтобы они попали под вашу опеку. Я вызвался быть их провожатым, плыл с ними из Либавы в Гданьск, и сейчас я опередил их, чтобы обо всем вам доложить. Этот сын воеводы попытается продать свои бумаги и будет искать себе покровителей при королевском дворе. Есть время подготовиться к встрече. Я научил их поселиться в гостинице на улице Длугой. Вот почему я не выполнил поручения и развез только четыре письма из десяти.

– Помолился ли ты, брат, перед тем как принять это решение?

– Да, отец мой, я долго молился. И смею думать, что Господь благословил мое решение – московиты так ни о чем не догадались.

– Это хорошо, что они не догадались… Завтра я исповедаю тебя и отпущу тебе грех непослушания. А сейчас ступай – ты устал, брат, тебе нужно хоть немного поспать.

– Благодарю, святой отец, – и молодой иезуит поцеловал дряблую руку старого иезуита.

Глава шестая

В Либаве Шумилову довольно быстро удалось узнать, на каком судне отплыли Ордин-Нащокин-младший и Васька Чертков. Он отправил в порт Петруху – а Петруха нашел бы общий язык даже с моряками острова Мадагаскар.

В порту запомнили Черткова – он так орал, когда спустился в лодку, а лодка под ним заколыхалась, что мудрено было не запомнить, насмешил он портовый люд на славу.

– А та «Минерва» побежит сперва в Мемель, потом в Гданьск, потом в Копенгаген, потом на север, в Гетеборг, – докладывал Петруха Шумилову.

Они сидели во дворе, завернувшись в домотканые одеяла, довольно грязные, а рядом рыбачка, в чьем доме они остановились, стирала в лохани их исподнее. День был солнечный, портки и рубахи вскоре бы высохли на ветру и приняли тот замечательный запах чистого белья, который после баньки слаще медового. Рыбак, хозяин двора, был по здешним понятиям зажиточный, имел и хлев, и свинарник, и баньку. На нее была вся надежда – с самого Царевиче-Дмитриева, а Ивашка с Анриэттой с Москвы толком не мылись, а спали, не раздеваясь. Для людей, привыкших париться раз в седмицу, это было страх как неприятно.

Анриэтта – та сразу как-то договорилась с рыбачкой и получила ведро теплой воды и драную льняную простыню вместо полотенца. Потом она одолжила у рыбачки какие-то клетчатые юбки и пошла по лавкам.

– Ее дело бабье, – одобрил этот поход Петруха. – И не положено бабе в мужском ходить. В дороге, может, и ничего, Бог простит, а лучше бы в бабьем…

Ему хотелось увидеть эту женщину не в мужском кафтане, с волосами, кое-как убранными под шапку, и не в широких штанах, делавших ее неуклюжей.

– Гетеборг… – задумчиво повторил Шумилов. – Там ему, кажется, делать нечего.

– Если вздумал убежать как можно дальше, то и Гетеборг хорош, – возразил Ивашка, которому Петруха уже рассказал про этот город.

– Или Мемель, или Гданьск, или Копенгаген… – пробормотал Шумилов.

Ему очень не хотелось просить совета у Анриэтты.

Шумилов, имевший хорошую память на чертежи и карты, нарисовал прутиком на земле примерный план местности. От Мемеля шла довольно прямая дорога на Ковно. И далее можно было, сделав порядочный крюк, пробираться к Варшаве, если только целью беглецов была Варшава.

От Гданьска до Варшавы было куда ближе.

Но если Ордин-Нащокин-младший вздумал бежать в Копенгаген, то вряд ли этот город – конечная цель его путешествия. Там никому не нужны письма Алексея Михайловича к царевиче-дмитриевскому воеводе.

– Из Копенгагена он может отправиться в какой-то из шведских городов, объявить себя и снестись со шведским двором, – сказал Шумилов. – Но письма безнадежно устареют. Задумывался ли он об этом?

– Кабы знать, что в письмах! – воскликнул Ивашка.

– Сам бы выпорол дурака плетью! – сердито брякнул Петруха. – А рука у меня тяжелая!

В разгар спора вернулась Анриэтта с немалым узлом и, ни слова не говоря, направилась к баньке.

– Эй, эй! – крикнул ей вслед Петруха. – Первый пар для мужиков, бабы – потом!

Она даже не обернулась.

– Да ну ее… – скучным голосом сказал Шумилов. – Довезем до какого-нибудь города и избавимся, сама сбежит.

Это была некая ревность – нестерпимо знать, что женщина в каких-то мужских делах разбирается лучше мужчины. Шумилов, подьячий Посольского приказа, знал про европейские события немало – из писем, газет, донесений, присылаемых в приказ книг. Анриэтта же изъездила пол-Европы, выполняя поручения кардинала Мазарини, и знала то, о чем в книжках не пишут. Одна беседа о парагвайских иезуитах чего стоила…

Перебрав в пятый раз причины, по которым беглецы могли оказаться в Мемеле, Гданьске, Копенгагене и Гетеборге, московиты спохватились: что-то слишком долго француженка сидит в баньке, не угорела ли. За ней, объяснив на пальцах, в чем дело, послали рыбачку. Та вернулась, разводя руками: Анриэтты в баньке не было.

Оказалось – она незаметно выбралась оттуда и через калитку вышла прямо на морской берег. Там она отыскала заветренное местечко, чтобы высушить длинные волосы. И там же, в дюнах, переоделась.

Она решила, что скромное платье в голландском вкусе пригодится в любой стране. Поэтому выбрала синюю юбку с полосатой каймой внизу, белые чулки (взяла полдюжины пар!), сандалии на деревянной подошве, три белые сорочки, синюю кофту со шнурованием и с рукавами чуть ниже локтя, черную накидку до талии, две кружевные косынки – прикрывать вырез на груди. Косы она уложила и спрятала под маленький чепчик.

Юбка не прикрывала щиколоток, и Анриэтта с удовольствием смотрела на свои ноги – после растоптанных мужских сапог они казались ей совсем крошечными.

В таком виде она и явилась перед московитами.

Ивашка уже знал от Денизы, что носить пестрое в городах на побережье Балтийского моря не очень принято. Узнал он это после попытки купить ей дорогой летник с галунными нашивками, вышитыми вошвами и прочими украшениями, которые она сочла варварскими, хотя вслух этого не сказала. Денизе нравилась простота – лучше всего она себя чувствовала в наряде бегинки.

Петруха тоже знал, что немки и голландки одеваются скромно. А вот Шумилов, который после смерти Алены на женщин не смотрел вовсе, несколько удивился – ему казалось, что француженка должна разрядиться в пух и прах.

Чтобы не видеть ноги в белых чулках и голые почти по локоть руки, он мрачно отвернулся.

Анриэтта подошла и кротко сказала, что баня – к услугам господ московитов.

Господа московиты поднялись с чурбаков, на которых сидели, и Петруха осведомился, как обстоит дело с полотенцами. Оказалось – Анриэтта купила и полотенца. Небольшие, ну да выбирать не приходится.

Потом был скромный обед – жареная салака с хлебом, политый сметаной творог и на большой тарелке какое-то подозрительное темное мясо.

– Что это за птица? – спросил озадаченный Ивашка.