Дорогой Жан... - Дана Арнаутова

П. С. Инспектор говорит, что мы выезжаем в Кан!

9

14 ноября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Жан,

Итак, мне больше нет нужды беспокоиться, что сен-бьефская лилия Лу поскользнется на склоне по дороге в Дом на холме. Слава богу, с ней все в порядке, просто какая девушка по доброй воле сунется в Замок Синей бороды и Чудовища в одном лице? Моем лице, разумеется. Я шучу, Жан, как шутят висельники, с которых в последний момент сняли петлю: дрожащим голосом, но вполне искренно.

Вкратце, вчера добрые жители Сен-Бьефа, человек двадцать-двадцать пять, не поленились подняться на холм, чтобы обвинить меня в смерти трех девушек: кузины Лу, не помню, как ее зовут, подавальщицы Жаклин Дюбуш и сборщицы яблок. Трех девушек со светлыми волосами, в точности, как тогда. Жан, они помнят. Нормандский крестьянин похож на сундук: немногое видно снаружи, но внутри…

Они стояли перед Домом на пригорке, где еще сохранились следы клумб и изгороди, разгоряченные кальвадосом, угрюмые и одновременно вызывающие. Что я мог сказать им? Что я старик, неспособный даже принести полное ведро воды из колодца? Что все женщины мира для меня давно лишь тень? Что тогда, много лет назад, это был не я? Сен-Бьеф помнит, что смерти прекратились, когда один брат погиб, а второй уехал — и это все, что ему нужно помнить.

Не знаю, чем бы кончилось дело, и не хочу думать, что кровью, — ради Сен-Бьефа не хочу, но в последний момент к старому издыхающему дракону на помощь примчался рыцарь, тоже, соответственно жанру, трагикомический. Маленький кюре взбежал на холм, путаясь в рясе и задыхаясь, но голос его, о, это были трубы иерихонские. Он стыдил, увещевал, взывал и молился о вразумлении. Мне никогда не понять, Жан, какую силу и почему возымели над этими гневными угрюмцами слова человека, большинству из них годящегося в сыновья, если не внуки. Не тень же карающего ангела они увидели за его плечом? Мне было трудно стоять, я оперся об ограду и закашлялся, и это, кажется, окончательно склонило чашу весов. Уходя, они опустили головы, и я видел стыд на загорелых лицах, иссеченных ранними морщинами от солнца и ветра. Но кюре — парижанин, а мы с тобой знаем наш нормандский народ. Лу больше не принесет мне свежих яиц и молока, а в кабачке Клоделя, боюсь, я теперь не слишком желанный гость, хотя никто не откажет мне впрямую. Нормандия долго помнит, этого доброму кюре никогда не понять.

И еще… Доктор Мартен тоже пришел, но часом позже, когда я пытался выставить взъерошенного и едва не плачущего кюре, с которого, стоило всему закончиться, мигом слетел воинственный пыл. Вдвоем мы успокоили смущенного парижанина, я открыл по подобному случаю бутылку того самого кальвадоса. Не часто же в Сен-Бьефе бунтуют против сеньоров, хоть и бывших! Нашлись стаканы и несколько поздних яблок для закуски. Трудно было бы подобрать трех столь разных людей, как те, что пили в столовой дома Дуаньяров сегодня. И знаешь, Жан, я рад, что кюре успел вовремя, но… кровь, Жан. Кровь на моих руках, которой я не помню. И тень двух братьев, блистающе-солнечным днем отправившихся на лодке ловить рыбу к скалам Эрбийон. Ты помнишь, Жан? Моя молчаливая тень, все эти годы идущая следом, смотрящая из глубины зеркала, любого зеркала, к которому я подхожу, — ты помнишь? Из двух братьев вернулся только один, да и тот вскоре уехал, но смерти… они все равно прекратились. Так какая разница, кто вернулся?

Ноябрь. Часть вторая

1

15 ноября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Жан,

Боюсь, теперь мне никак не отделаться от трогательной, но весьма утомительной заботы кюре. Сегодня этот добрый человек опять преодолел склон лишь затем, чтобы принести мне горячего — остывшего за время пути, разумеется, — супа и снова предложить гостеприимство и уход. Определенно, Сен-Бьефу изрядно везет на склонных к благотворительности священников, ведь не все они такие. Достойная черта, но я не умею принимать чужую жалость как должное и учиться этому уже не буду.

Но хватит о кюре. Осень близится к концу, раньше в это время мы уже навешивали зимние ставни и протапливали камины каждый день даже в сравнительно теплую погоду. В подвалах стояли, в ожидании своего часа, чистые сухие бочки, и отец советовался с управляющим и старым Колленом, а на столе будто парил в солнечном свете графин с молодым, еще не созревшим кальвадосом, который они разливали по рюмкам, пробовали, священнодействуя, покачивали головами и шли осматривать подвалы. Сейчас знаменитые подвалы Дома на холме пусты, лишь один занят остатками лаборатории: колбы, мензурки и спиртовки сиротливо пылятся на полках и столе, а в углу до сих пор свалены несколько проволочных клеток. Да, я побывал там вчера. Долго стоял на пороге, не осознавая, зачем пришел, потом переходил от полки к полке, вспоминая… Никогда не понимал, зачем было устраивать лабораторию в подвале, если наверху полно комнат. Подозреваю, тебе просто нравилось чувствовать себя средневековым алхимиком. У меня странное настроение, Жан: зыбкое ожидание чего-то, что вот-вот должно случиться. Сегодня утром я впервые по-настоящему ощутил близость смерти. Это началось, как обычный кашель, я ждал крови, но вместо этого боль резанула по сердцу, и показалось, что вот сейчас оно, испуганно трепыхающееся, разорвется. Глупость, конечно, просто приступ паники. Но… Как ты думаешь, может ли человек смириться со смертью? Не ждать ее, как избавление от мучений, а принять с полным спокойствием? Боюсь, у меня нет подобной силы духа.

Я говорил об этом с Мартеном. Доктор, на удивление, склонен к мистицизму, он искренне убежден, что медицина лишь пока не может доказать наличие души. Вообще, у Мартена много теорий о посмертном существовании человека, когда он говорит об этом, его всегда спокойные глаза горят вдохновенно. За последние дни мы сблизились и часто беседуем в саду или библиотеке. Доктор — истинный патриот, Франция для него нечто живое и нуждающееся в заботе. Это забавно и трогательно, но иногда… Снова болит голова, пора пить пилюли и полежать.

2

15 ноября 1933 года, Сен-Бьеф,

Жак, ты глупец. При высокой температуре не бывает амнезии. Такой амнезии — не бывает. Ригор мортис и кровь? Ты не видишь очевидного. Совершенно очевидного.

3

16 ноября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Жан,

Ты помнишь крыс? Я чувствую себя такой же крысой, запертой в клетку собственного отравленного тела. Визжать и рвать себя зубами? Пока нет, но кто знает. Возможно — уже скоро. Мысли путаются, это совершенно отвратительно. Я всю жизнь ненавидел беспомощность: она хуже боли, потому что нельзя сопротивляться. Письма помогают. Помогают сосредоточиться, помогают держаться, помогают, помогают… Потом я перечитываю и вижу следы спутанного сознания. Кто вчера писал о ригор мортис и амнезии, неужели я? Не помню. Но это мой почерк, моя подпись. Подпись, о да… Хорошая шутка. Мне страшно, меня зовет ночная дорога за окном. Я боюсь, что выйду из дома — и очнусь где-нибудь в холмах, как сегодня днем. Безумный Дуаньяр, пугало для детей. Не хочу. Жан, это слишком. У меня под ногтями земля, мокрая черная земля, ею испачканы руки и манжеты. Я не помню, что и где копал. Я хочу еще хотя бы раз увидеть Люси, но она не приходит во сне, как раньше. Почему она не приходит? Чем я ее обидел? И голова болит, не переставая.

4

17 ноября 1933 года, Сен-Бьеф, Нормандия

Жан,

Ты помнишь голос? Тот, что спрашивал: «Жак Дуаньяр, где брат твой Жан?» Кюре сен-бьефской церкви, наверное, узнал бы его сразу, он ведь явно из тех, кто наследует царствие небесное. Но на такой вопрос никогда не бывает ответа. Сегодня я видел Люси. Она шла по дороге от церкви к почте, почти такая же, как тогда. Тоненькая, хрупкая, ее светлые косы венчали головку, как корона. Жан, если это и есть безумие, я почти рад ему. Сегодня ко мне приходил дьявол. Он сел на край постели и измерил мне температуру, потом взял за запястье холодными жесткими пальцами и заглянул в глаза. Зачем ему мои глаза, Жан? Он хочет заглянуть мне в душу и забрать память? Но разве дьявол не знает, что у меня в памяти?

5

Жак, ты дурной мистик. Он посчитал пульс и проверил зрачки. Как можно быть таким болваном? И это ты, всегда гордившийся своим рационализмом. Лучше подумай, зачем ему это. Подумай. Просто подумай.