Пятьсот веселый - Анатолий Левченко

Злость тут меня взяла. Соскочил я с кушетки, схватил автомат и замахнулся на нее. Катись, говорю, ты к чертовой матери! Поняла она, что у меня в башке никакой пакостной мысли не было — и как засмеется, и краска ей на лицо вернулась. Ну, говорит, ты, Иван, гут, зер гут. Я ей объясняю: иди, фрау, и спи спокойно. У меня дома невеста, я ее ни на кого не променяю…

— Ну а потом? — с нетерпением поинтересовался Арвид.

— Что потом? — переспросил Матвей. — Все нормально. Утром позавтракали мы с Гришкой и пошли свой полк догонять. Немку ту, понятно, больше не встречал. Но сейчас вот думаю — хорошая немка была. Мужа у нее, объясняла, бомбой убило. А после войны, наверно, замуж снова вышла. А что — не старая еще, волосы у нее, как лен…

Матвей снова раскурил забытую самокрутку.

— Вот фашисты распроклятые! Сколько жизней порушили, поломали. Я такие их злодейства своими глазами видел — кровь стынет. Ну, думал, приду в ихнюю Германию — лютый буду. А пришел — и все во мне перемешалось: и злость, и жалость, и помочь захотелось тем, кто от войны пострадал. Потому как я совецкий человек, по-нашему воспитанный. Правда, бывает, елочки, что и сейчас думаю: «Эх вы, немцы-германцы! Что ж вы натворили! Гитлеру поддались. Как за это простить можно?»

— Наверно, время нужно, чтобы простить, — задумчиво сказал седой учитель. — Народ у нас незлопамятный, отходчивый. Только тем, кто эту войну затеял, нельзя простить. И время тут не поможет…

Проходили встречные поезда, мелькали составы, идущие на запад, а пятьсот веселый все стоял, словно исчерпал запас сил в бешеной ночной гонке. Здесь он никому не мешал, никого не укорял, никому не жаловался.

Генка и Арвид решили позавтракать. В ход пошла вторая булка хлеба, чуть затвердевшего, но еще пахучего, вкусного. А Николай вдруг загорелся: увидел вдалеке двух коров и решил во что бы то ни стало раздобыть на этом захудалом разъезде целебного молока.

— Володь, будь другом, дай деньжат, — подошел он к Астахову, который о чем-то оживленно разговаривал с Мариной. — Молочка хочу раздобыть.

Владимир дал деньги.

— Знаешь какое оно пользительное! — Николай хотел что-то рассказать, но закашлялся, схватился обеими руками за грудь. Приступ кашля будто подстегнул его, он взял котелок Матвея и флягу, спрыгнул вниз и торопливо зашагал туда, где журавлем возвышался семафор.

Примерно через полчаса Николай появился довольный, радостный.

— Парного молочка целый литр выпил, — просипел он удовлетворенно. — Такое пользительное, прямо сразу силу чувствуешь. — Тут Николай поставил котелок и флягу на чемодан, несколько раз согнул и разогнул руки, показывая наглядно, как благотворно подействовало на него выпитое молоко.

— Будешь пить? — спросил он у Владимира, читавшего книгу, название которой тщетно пытались подглядеть Генка и Арвид.

— Дай лучше девчушкам по стаканчику. — Владимир показал глазами на женщину с близнецами.

— Пил бы сам! — сердито прогудел Николай. — Весь состав не напоишь!

Однако тут же ополоснул две эмалированные кружки, налил в них еще пенящееся свежее молоко и попросил лесоруба:

— Будь другом, Капитоныч, передай близнятам.

Лесоруб торжественно поднес кружки Вере и Наде.

— Дя-дя! — одна из девочек ткнула пальцем в таежника, а ее сестренка сделала то же самое и повторила:

— Дя-дя!

— Ух ты! — обрадовался лесоруб, и его лицо просияло. — А я-то думал, что вы совсем немтырки, так скать. Пей молоко, бесштанная команда!

— Да что вы беспокоитесь! — слабо отказывалась мать. — Нам уж недалеко осталось. В Новосибирске сойдем. А там, в деревне, у бабки-то, матери моей, и корова есть и куры.

Вера и Надя, захлебываясь, пили молоко, поливая им подолы одинаковых платьиц.

А Генке запах молока опять напомнил о доме, о матери. Вспомнил он и о корове по кличке Зорька, которую они держали до войны. У Зорьки была черная блестящая шерсть и лишь между фиолетовыми кроткими глазами светилась белая звездочка.

Генка залез на полку, положил голову на жесткий край чемодана, закрыл глаза и с теплой волной счастья увидел так отчетливо, так осязаемо, как мать брала его, совсем еще маленького, за руку, и они шли к небольшому Зорькиному сарайчику.

Мать ласковым голосом приговаривала что-то, омывая теплой водой вымя коровы, а иногда легонько прикрикивала на нее. Потом мать садилась на низенькую скамеечку, и первые струйки молока звонко и весело ударяли о дно подойника. Скоро струйки теряли упругость, быстро гасились и шинели в молочной пене, а сквозь запах травы, навоза, прошлогоднего сена пробивался теплый, живой и летучий аромат парного молока.

Но первая лютая военная зима стала последней для Зорьки. Осенью простудился и заболел младший братишка Генки — Павлик, кудрявый, быстроглазый, звонкий. Осматривая и простукивая Павлика, бледного, с черными кругами вокруг глаз, врач сказал матери:

— Ему нужно хорошее питание. Мясо, яйца. Калории, одним словом.

В доме уже давно не было ничего калорийного. Зорька в это время как раз не доилась, и участь ее была решена…

Генка ясно увидел небритое лицо соседского дядьки Гаврилы Кургузикова с цигаркой, постоянно висевшей на нижней губе. Гаврилу всегда приглашали резать коров, телят, кур, и он умел это делать с отточенным безжалостным мастерством.

Когда все свершилось, Гаврила сидел за столом вместе с грустным, потускневшим отцом и пил чай. И по всей квартире головокружительно пахло давно забытым запахом жареной печенки.

Гаврила что-то громко рассказывал, крякал. Генке почему-то особенно запомнились его руки — большие, корявые, с запекшейся черной кровью под ногтями.

Павлику, конечно, ничего не сказали о гибели Зорьки, которую он очень любил и частенько, вооружившись пинцетом, выбирал из ее шерсти серых, чудовищно разбухших лесных клещей. Генка и старшие братишки объявили голодовку, но голод был сильнее, и уже к вечеру они сдались…

Генке вдруг почудилось, что он опять гонит Зорьку в стадо. Так, значит, она не погибла в тот зимний жестокий день! Ах ты, Зорька, Зоренька! Но куда же ты? Зорька быстро уходила от Генки, вот она совсем скрылась в дубняке за знакомой сопкой. Генка побежал за ней, звал ее, умолял вернуться, но Зорька быстро уходила вдаль, через мокрую топкую падь…

— Что ты дрыхнешь средь бела дня? — раздался рядом резкий голос Арвида. — Приехали!

Оказывается, поезд давно покинул маленький разъезд и теперь стоял на станции с чудесным названием Тайга. Сколько таких станций уже проехал Генка! Он с удовольствием читал на станционных вокзалах названия с удивительным азиатским привкусом — Могоча, Магдагачи, Амазар, Тайшет…

— Пойдем быстрее! — торопил Арвид. — Прогуляемся хоть.

— А не отстанем?

— Не трусь. Вперед! — завопил Арвид. — На деревню, к дедушке!

Они побежали к вокзалу, прыгая через рельсы, пролезали под вагонами, которые могли в любой момент покатить вперед или назад, карабкались на тормозные площадки. Арвид, по обыкновению, нелепо расставлял колючие локти, спотыкался о рельсы и шпалы, но каким-то чудом ухитрялся сохранять равновесие.

На самом краю платформы они увидели двух мужчин и двух женщин, стоявших возле целой пирамиды из тюков, саквояжей и чемоданов.

— Вы, ребята, не с пятьсот двадцать седьмого? — спросила одна из женщин, совсем молоденькая, черноволосая, стройная. И, услышав утвердительный ответ, попросила: — Не поможете нам поднести вещи? Здесь нет носильщиков.

— Нужно еще кого-нибудь, — проговорила вторая женщина, тоже красивая, с рыжими волосами и нежно-белым лицом.

Генка оглянулся и увидел шагах в десяти Николая и Астахова.

— Ребя… дяденьки. — Он чувствовал, что оба обращения никуда не годятся, и смущенно закончил:

— Помогите чемоданы донести.

— Твои? — Владимир вынул сигарету изо рта и насмешливо сдвинул красивые брови.

— Новые пассажиры. — Генка показал на гору багажа, которую уже деловито ворошил Арвид.

Владимир подошел к пассажирам, поздоровался, скользнул взглядом по лицам женщин, которые как по команде стали взбивать руками и без того аккуратные прически, потом выбрал самый большой чемодан и огромный тюк и спокойно преподнес их одному из мужчин — в очках, с округлым розовым лицом.

— Мы вам заплатим, — мужчина отступил на шаг.

Владимир ничего не ответил, выбрал еще два больших чемодана и поставил их перед вторым пассажиром — высоким представительным мужчиной. Потом весело подмигнул Генке и скомандовал:

— Расхватывай остальное, ребята!

Сам он взял два тюка и зашагал через пути к пятьсот веселому.

— Поработайте, муженьки! — засмеялась черненькая пассажирка. — Займитесь хоть разок физическим трудом!

Арвид, любивший всякие скандальчики, лихо присвистнул, схватил два саквояжа и заспешил за Владимиром. Николай потоптался на месте, потом подошел к начальственному пассажиру и взял чемоданы, поставленные Астаховым. Генке тоже достались довольно тяжелые вещи. Он быстро зашагал вслед за Николаем и оглянулся только тогда, когда уже подходил к своему вагону. Сзади, неловкие и потные, пыхтели новые пассажиры.