Заповедник, где обитает смерть - Екатерина Островская

Альберт Ринатович был в своей комнате и варил на древней электроплитке гречневую кашу.

– Вот, – объяснил он Алексею, – сам себя обслуживаю. Спортсмены разъехались, персонал отпустили на неделю. Только сторожа остались, но их тоже не видно.

– А домой съездить?

– А где он, мой дом? – спросил старик. – То есть он есть, конечно. Там жена. Но кто мне дорогу оплатит? К тому же она понимает, что я живу там, где мои ученики. Вот и приходится и в праздники одному… и вообще. Но я привык. Даже нравится. Может, я для другой жизни и не создан. Нормальные люди, вероятно, мечтают о больших деньгах, о славе… А я только о том, чтобы мои ребятки всегда побеждали. Вот ты о чем мечтаешь?

Волошин пожал плечами:

– Не знаю. Как и все, вероятно.

Старик внимательно посмотрел на него, словно не веря. А потом махнул рукой:

– Снимай дубленку и садись со мной кашу есть.

Волошин шагнул к вешалке, но потом подумал, что лучше вернуться домой, но не одному, а вместе с этим одиноким стариком.

– Давайте лучше у меня, – предложил он.

Альберт Ринатович молча отключил плитку. Так же, не говоря ни слова, подошел к вешалке, надел на голову лыжную шапочку, а потом снял с крючка куртку.

Уже выходя в пропахший спортивным потом коридор, кивнул:

– Пойдем. Как дружок твой?

– Бегает где-то, – ответил Алексей, – мы только вдвоем будем.

Старик промолчал, но Волошину показалось, что тот обрадован, что никто не будет мешать их беседе.

Алексей шел к выходу. Скрипели древние доски покрытого мастикой пола. На стене висели фотографии счастливых победителей лыжных состязаний.

Хлопнула, словно выстрел, дверь. С крыльца вспорхнула испуганная сорока. На далекой заснеженной горке среди сосен застыла одинокая фигурка лыжника.

Они шли по обочине шоссе, и Альберт Ринатович спросил, но так, будто продолжал начатый на базе разговор:

– Видел фотографии на стенах? Там и мой снимок. Я на него смотреть не могу. Когда меня фотографировали, счастливее никого на этом свете не было. Я радовался не потому, что победил и стал чемпионом страны, а тому, что думал тогда: это только начало, я на пороге жизни, состоящей из побед и славы. Что-то потом выигрывал, конечно, но…

Старик посмотрел на Волошина и вздохнул.

– Жизнь состоит не из одних побед, – подсказал Алексей.

– При чем тут победы? При чем тут медали и кубки? – покачал головой старик. – В жизни есть многое, что гораздо важнее всей этой мишуры и твоего собственного счастья.

– Что, например?

Альберт Ринатович остановился и посмотрел на Алексея как на глупого ребенка. И ответил с улыбкой человека, давным-давно познавшего истину:

– Важнее всего – счастье человека, которого ты любишь.

Тренер не стал осматривать дом. Снял куртку, разулся, сунул ноги в тапочки и прошел на кухню. Сказал только:

– Хорошо живешь. Надя такой красоты никогда прежде не видела.

– У нее все впереди, – отозвался Волошин.

– Ну да, – согласился старик.

После этого он долго молчал и заговорил уже перед самым обедом, когда Волошин наполнил «Абсолютом» две рюмки и провозгласил тост:

– За Надины успехи.

Альберт Ринатович залпом выпил и подхватил вилкой соленый корнишон. Посмотрел в поставленную перед ним тарелку грибного супа, опустил в тарелку ложку и вдруг откинулся на спинку стула.

– Я Надю нашел на городских соревнованиях школьников в Красноярске. У них там было первенство по лыжам. Не знаю, зачем пошел туда. Видимо, кто-то мне постучал в сердце и позвал. Выбрал место возле трассы: там как раз подъем заканчивался, а потом достаточно крутой спуск. Бегут дети. По-разному бегут: кто быстро, кто тащится еле-еле, язык на плечо. Вдруг смотрю: девочка в горку идет. Грамотно так поднимается, старается вовсю. Слышу ее дыхание и понимаю: правильно дышит. Четко так, спокойно и размеренно. Правильнее не бывает – я даже могу, глядя со стороны, ее пульс определить. Она проносится мимо, начинает спускаться, палками отталкивается. «Сейчас свалится, – думаю, – здесь притормаживать надо, потому что в конце спуска крутой поворот – не устоять ей». Устояла, повернула и скрылась с моих глаз… А этого не может быть, чтобы устоять на такой скорости. Я вниз за ней, с горки спустился. Так и есть – лежит… Точнее, уже поднимается… Снова бежать начинает, а носок одной лыжи сломан. Все равно палками отталкивается. И к финишу… С километр так шла. Я за ней поспешаю. Пришел к финишу – она там. Плачет. Точнее, слезы текут, а истерики нет. Лыжи свои к себе прижимает, а их, по сути, уже выбрасывать можно.

– Не плачь, – говорю, – хорошо бегаешь.

– Бегала, – отвечает, – я теперь без лыж осталась. А они дорого стоят.

Шесть лет назад это было. Сколько же ей…

– Тринадцать лет, – подсказал Волошин.

– Ну да. Короче, посадил я ее в машину и с ней вместе домой. По дороге спрашиваю, хочет ли она лыжами или биатлоном серьезно заняться? Девчонка кивает. Приехали мы к ней. Однокомнатная «хрущоба»: комната четырнадцать метров, кухня пять квадратов, санузел совмещенный, сидячая ванна. Мебель старая, разбитая. Нищета страшная! Но прибрано все. Чисто. Вскоре мать подошла. Я к ней с разговорами о спортивном будущем Нади, а та в ответ, что не против, но Надина помощь в семье нужна, дескать, есть еще одна дочь – маленькая совсем. Отца нет: погиб как-то по-глупому. Денег не хватает, мать на трех работах горбатится, точнее на двух, а третью за нее как раз Надя выполняет – почту разносит. Говорю: «Ваша девочка – большой талант. Будет жить в интернате на полном обеспечении, а я постараюсь для нее стипендию выбить. Стипендия маленькая, но уж не меньше тех крох, что она на почте получает». Мать спросила Надю, хочет ли она. Надя кивнула. Вот так решилась ее судьба. Не сегодня завтра ее в главную команду пригласят. А по юниорам она всегда в призах была. Мы ее в декабре на этап кубка Европы для взрослых поставили. Надя пришла четвертой. А стартовала предпоследней. Шла по мокрой разбитой трассе. Каша там была, а не лыжня. Многие вообще сходили. И стрелять было тяжело: ветер и снег. Третьему месту пару секунд она проиграла, второму – шестнадцать, а ее по лыжне никто не вел: кто мог подумать, что она выступит…

– А вас не было, – догадался Волошин.

Старик вздохнул и повторил:

– Меня не было – это правда. Будь я рядом, вытянул бы ее на второе место.

Альберт Ринатович замолчал и начал есть. Потом отодвинул тарелку и сказал:

– Спасибо. Больше ничего не надо. На второе у меня гречневая каша.

Он поднялся. Вышел в коридор, кинул взгляд в открытый дверной проем, за которым была гостиная.

– Камин – это хорошо, – сказал старый тренер и добавил: – Не обижай Надю.

Волошин пошел его провожать, а когда возвращался, сумерки уже укутали все вокруг.

Глава 8

Начинало вечереть, когда Филатов вернулся к дому Сталкера, потоптался у крылечка, потом вошел в арку и оказался во дворе. Здесь стояли автомобили. Возле одного – серой «девятки» – сидел на корточках владелец в черной вязаной шапочке на голове, что-то делал, что именно, Филатов не мог понять. Из интереса подошел поближе и остановился: сидящим на корточках был Сталкер. Он замазывал номер машины грязью, которую, судя по всему, принес с собой, потому что вокруг – только чистый, недавно выпавший снег. Иван быстро развернулся и поспешил к арке. Вскоре мимо проскочила та самая серая «девятка», и Сталкер, сидящий за рулем, не обратил на Филатова никакого внимания.

Вскоре стемнело. Иван дважды поднимался наверх, звонил в дверь, но никто не открывал. «Неужели живет один, без родителей?» – думал Филатов. Это путало все его планы, и все-таки оставалась надежда, что предки студента пока на работе и скоро вернутся. Стоя на улице, Вампир бросался к каждой супружеской паре, подходящей к бетонному крыльцу. Но большинство проходили мимо, а остальные не соответствовали или возрастом, или одеждой – родители парня, который легко вносит вступительный взнос для участия в игре, а потом готов покупать подсказки, должны и одеваться соответственно.

К девяти вечера Иван промерз основательно и только тогда начал думать о том, где придется ночевать.

Он пересек двор, потом еще один, более темный и грязный, вышел на неосвещенный пустырь и сразу уткнулся в дощатый забор, за которым была строительная площадка. На ней лежали поддоны с кирпичами, бетонные плиты и стояло несколько вагончиков-бытовок. Все было засыпано снегом и застыло в своем унылом однообразии. Ни людей, ни жизни, лишь одинокий фонарь уставился в темное небо, ничего не освещая. Иван замер, созерцая все это. Зачем он забрел сюда, и куда несут его ноги теперь, когда впереди только темнота и холод?

Он шел мимо вагончиков, огибая котлован, спотыкаясь на комьях замерзшей грязи. Без скрипа открылась дверь, и в желтом прямоугольнике света возник темный силуэт:

– Чего здесь шастаешь?

Знать бы самому. Филатов не стал ничего выдумывать и ответил просто: