Сибирская жуть-2 - Бушков Александр Александрович

Старичок проворненько встал и, одернув дождевик, поправил лямки своей холщовой котомки.

– Тебе не на ту сторону Кети? – спросил деловито.

Я ответил, что нет.

– Тогда прощевай. Иначе на паром опоздаю. Удачи и счастья, братец, тебе.

– Удачи и счастья! – эхом повторил я.

Он ушел, а я остался сидеть в непонятной растерянности.

ТАЙНА

На дворе завернуло градусов под сорок, если не больше.

В тот год зима вообще была очень холодная, от морозов деревья трещали так, как будто кто-то сучья через колено ломал, а по ночам на Тогур опускались настолько густые туманы, что за несколько шагов встречного человека можно было обнаружить лишь по звонкому снежному скрипу.

В такие вечера меня тянуло в уютную, жарко натопленную кухню Берков особенно сильно.

Сашка, как всегда, работал за верстаком, вжикая фуганком по очередной заготовке, возле которой игривые стружки уже курчавились не ворохом – целой копной.

Я поздоровался и сел на табуретку, не мешая ему.

Через какое-то время заявился Аверя в своем добротном темно-синем полупальто, руки в карманы, весь из себя серьезный и важный.

Влетели Юрка с Гришаней.

Немного погодя деликатно постучал в дверь Саша Брода. Нашей компании он был, безусловно, не ровня, но у него с Берком имелись какие-то свои дела, и он нередко захаживал к нему, с удовольствием просиживая с нами до позднего часу.

– И когда вы повесите лампочки в подъезде и на этажах? – своим по-женски тоненьким голоском пропел Саша Брода. – Поднимаешься по лестнице, и сердце в пятки уходит.

– Во-во! – поддакнул Аверя. – Так и кажется, что в черной темноте тебя кто-то из угла за задницу схватит.

– Вчера в двенадцать ночи, – подал голос неразговорчивый Гриня, – когда локомотив заглох и свет погас во всем Тогуре, опять в проходной кто-то за печкой громко стонал. Дежурная вахтерша чуть с ума не сошла. В больницу положили сегодня…

Это определило тему дальнейшего разговора.

Все в Тогуре в те годы почему-то постоянно помнили, что лесозавод стоит на старом остяцком кладбище, и многим на его территории блазнилось всякое. Мы рассказам о тех таинственных происшествиях искренне верили и всегда были рады лишний раз пощекотать свои нервы, особенно когда было что-нибудь новенькое, касающееся не только лесозавода. Сердце замирало, душа уходила в пятки, озноб гулял по спине.

Берк оставил в покое фуганок, отмахнул стружки в сторону, сел на верстак.

– Говорят, – сказал, – под Колпашевским мостом опять чудеса начались…

Мы притихли.

Мы все, кроме Юрки Глушкова, очень хорошо знали, что год назад из-под этого самого моста, находящегося всего в двух километрах от Тогура, милиция извлекла почерневший труп неопознанного мужика, после чего там, под мостом, ночами стали слышаться какие-то странные шорохи, голоса, от которых у поздних пешеходов отказывали ноги и волосы становились торчком. Потом все утихомирилось. И вот, значит, опять…

– Шел недавно Леонтий Мурзин из Колпашева, – продолжал Сашка Берк. – Как раз двенадцать часов ночи было, когда он на этот мост деревянный ступил. Скрип-скрип по заснеженным брусьям. И вдруг кто-то как засвистит под мостом, как завоет!

В кухню неслышно, со стулом в руках вошла Нинка. Села рядом, стукнув стулом о мою табуретку.

Я вздрогнул. В лицо изнутри ударило жаром.

Что-то во мне происходило непонятное в последнее время. Я стал видеть Нинку во сне, а при встрече – стесняться. Она мне стала казаться особенной, не похожей на прочих девчонок, она – волновала.

– А мне Петька Стариков рассказал… – повернулся к Нинке Аверя, но она демонстративно от него отвернулась…

В этот миг опять потух свет, как это частенько бывало, и всех объяла могильная чернота. Кто-то ойкнул, кто-то испуганно засопел. А я почувствовал, как в мой локоть впились Нинкины горячие пальцы.

Лампочка тут же заалела тонкой спиралью и снова вспыхнула пронзительно-ярко.

Нинка быстро отдернула руку.

Кто-то зашарашился под входной дверью.

На пороге стоял… Акарачкин.

– Здорово ночевали! – щурясь на свет и так-то узкими, как щелки, глазами, бодро поздоровался старый селькуп и потряс бороденкой, стряхивая мороз. – Зашел вот… – И шагнул в кухню.

Нинка вскочила и подставила ему стул.

– Подвинься, – шепнула, подсев с краешку на мою табуретку.

– А вы че это, милые, не запираете избу? – глянул Акарачкин на Юрку Глушкова и Гриню. – Захожу к вам – все поло. И никого!

– Так тетя Поля дома была, – насупился Юрка. – Наверно, вышла куда-то к соседям. Мы никогда дверь не запираем, если ненадолго уходим. От кого запирать?

– И зря! – резко бросил ему Акарачкин. – Такие времена, однако, пошли в нашем Тогуре… Смотайтесь, заприте!

Юрка с Гришаней переглянулись. Я чувствовал, как им не хотелось сейчас нырять в темноту, на мороз. Но – пошли.

Пока их не было, Акарачкин молчал. И все мы удивленно молчали.

Ребята вернулись. Тогда Акарачкин стал объяснять свой визит.

– Пришел на дежурство – не моя смена. Домой – неохота, спать еще рано. Туда заглянул, там посидел. Решил навестить куму Полину Евсеевну. Шагнул, нет никого, дверь, как рубаха у блатяка, распахнулась до пупка… Увидел свет у вас наверху, дай, думаю, загляну…

«Что-то он финтит, лесной чародей, – подумалось мне. – Какая кума? По какому пути? Он живет со своей бабкой на старочалдонской улице под названием Сталинская, которая, если от лесозавода, совсем в противоположную сторону. Не то что-то, ой не то!»

В это время Берк нетерпеливо ерзнул на верстаке.

– А в заводской пилоточке в ночную смену еще случай был. Тоже погас свет, и пилоправу Пунгину остатка гнилозубая с горящими глазами в углу примерещилась…

– Это что! – перебил его Брода. – Вот со мной был случай, так случай…

– Дак говори!

Саша Брода, странно покосившись на Акарачкина, начал рассказывать.

– Деревенька эта, под названием Косолобовка, была отживающей. Из двух десятков старинных чалдонских домов примерно треть пустовала. Именно поэтому я и выбрал себе для временного жилья Косолобовку, облюбовав на отшибе, под яром, рядом с сонной протокой пустую избушку.

Я был в отпуске и большую часть времени предавался утиной охоте да сбору кедровых орешков, в перерывах с удовольствием занимаясь немудрящим домашним хозяйством или просто сидя на завалинке и перебрасываясь незатейливыми словами с косолобовцами, которые нет-нет да и спускались по крутой тропке к протоке за водой или по рыбацким делам.

Однажды я увидел на тропинке старуху, которая едва тащила в гору два тяжелых ведра. Я соскочил с завалинки и кинулся помогать. Старуха с благодарностью уступила мне ношу, а когда мы добрались до ворот ее ветхой усадьбы, как-то особенно на меня посмотрела своими добрыми вроде, голубыми глазами и сказала чуть-чуть нараспев:

– А и ладно, сынок, а и ладно. Авось и я тебе когда-нибудь услужу.

Я пожал плечами, недоумевая, чем эта полунищая древняя женщина может мне услужить, и подался тихонько к себе. У спуска с угорья увидел с веслами под мышкой разбитного косолобовского рыбака Данилу Ермилова, который, не здороваясь, бросил:

– Никак ты, милый человек, уже и с местными колдуньями вступаешь в контакт?

– С какими колдуньями?

– Да с Сычихой своей, с Ефросиньей. У них ведь, у Сычовых, испокон веку в родове все бабы колдуньями были. Смотри!

– Чего смотреть-то, Данила?

– А после узнаешь, – ухмыльнулся Ермилов и, обогнав меня, побежал вприпрыжку по спуску к протоке, где у берега было привязано несколько лодок…

Прошла примерно неделя. За это время я еще пару раз помог Ефросинье Сычовой принести на гору воды и, как ни присматривался к бабке и издали, и вблизи, никаких особых странностей в ней не заметил. Бабка и бабка. Уважительная, тихая. Симпатичная даже. С явными признаками той чисто деревенской женской красоты, которая и в преклонном возрасте не исчезает, нет-нет да и проблескивает во взоре, в улыбке. Вот только больно худая. Настолько худая, что старое, когда-то модное платье свисало с ее острых плеч десятками складок…