Чай со вкусом меланхолии - Татьяна Николаевна Гильмитдинова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этом городе снова мороз.
Провода заставляет искрить
Колким инеем стынущих слёз,
Не давая их скрыть и забыть.
В этом городе снова зима.
В окна снова холодный льёт свет
Бледная от мороза луна…
А тебя в этом городе нет…
***
Качает нервно ветер фонари,
Швыряет зло метель охапки снега,
Стирая с города небрежно зимний грим,
Февраль пути готовит для побега.
Волнуется холодный бледный март,
Готовясь к появлению на сцене.
И, к сожалению, пока его талант
Наставницей Весной недооценен.
В приоритете у неё апрель –
Он ярче, обаятельней, теплее.
А блёклых декораций акварель
Он дополняет свежестью своею.
Любимец публики — великолепный май
К нам, не торопится на юге отдыхая.
Ну, а на сцене — лицедей февраль
Всё вьюжит, вьюжит, зиму завершая.
***
Июнь. Два на часах. Вновь не уснуть.
И солнце с неба уходить не хочет.
А лето ловит на его блесну
Неповторимость заполярной ночи.
Иду по улицам знакомым не спеша -
Иду туда, куда шагают ноги,
А город спит… Лишь изредка шуршат
Колёсами машины на дороге.
Легонько треплет ветерок листву,
Не нарушая общего покоя.
Подошвы кед шагов пружинят звук,
Деля его с ночною тишиною.
Светло. И не желая воспринять
Дневную нереальность летней ночи,
Попытки мозг мой делает собрать
И склеить сна потерянного клочья.
Приподнимая призрачности край,
Ночь открывает переход границы
В мир параллельный философских тайн.
Июнь.
Полярный день.
Опять не спится.
***
Играет город вечерами в «Столото»,
Жонглируя огнями окон и реклам.
А я опять, свои дела оставив на потом,
Брожу уныло по чужим дворам.
У фонарей среди причудливых теней
Ищу потерянное что-то мной давно.
И по-приятельски мой город помогает мне,
Включая, где совсем темно, окно.
И здесь, на грани отсветов и темноты,
Находятся вдруг удивительные вещи –
Несбывшиеся детские мечты
Становятся в сто раз отчетливей и резче.
А в перекрестном свете звезд и фонарей
Волна надежд накатывает мощным валом,
И вот уже почти тону я в ней –
Накрыла с головой, обняла и подняла.
Огни рассыпались лучами в темноте,
Сияньем их вечерний мрак распорот.
А я иду к своей заоблачной мечте…
Иду с надеждою…
Спасибо, Город!
Сказки
Иван-вирусонос
О! Какие гости! Заходи, Ванюша, заходи! Сейчас я тебя и накормлю, и напою, и спать уложу, и в печь посажу. Что? В печь, говоришь, не хочешь? Ну, ладно, все равно заходи! Ты ж мне почти как родной. Ближе тебя, почитай, никого и не осталось. Хотя, знаешь, что вообще ближе всего человеку? Думаешь — друзья, родственники, родители? Ну, да. Они, конечно, тоже. Заходи!
Руки вон давай только мой. Мертвой водой сначала, потом живой — а то в вашем мире не пойми что творится. Понаплодили заразы всякой! Вот откуда она взялась? Из Китая, говоришь? А в Китай как попала? Сами китаезы изобрели, думаешь? Не иначе, как наш народ сказочный извести решили — больно вы к нам сюда после этого зачастили.
Что, помыл руки? Ну проходи, садись за стол. Да близко-то ко мне не подвигайся. Сиди в уголку. А то вон Лешак недавно с вашими ребятами в лесу поигрался, так потом еле его выходила. Весь горит, дышать не может, запахов не чует — а я даже не знаю какими травами или заклинаниями эту немочь лечить. Перепробовала все свои снадобья — ничё не помогает. Вот тут-то я, Ванюша, и поняла, что в жизни нам ближе всего. Стала потом новые составы придумывать да шепотки. Поправился болезный. Для себя тоже настоечку сделала. «Ступа 5» назвала. Но ты все равно сиди там, в уголку, и в тряпочку дыши — береженого-то Мрак бережет. Может и тебе настоечки плеснуть? Что? Накормить обещала? Ну, обещала. Надо ж было тебя приманить-то. Но ты извиняй, Ванюша, нет ничего. Гречка и та вчерась закончилась. И взять-то уж негде.
Кащей-от, наш верховный-то правитель, по всему Тридевятому царству запретов навводил. Летать запретил. Ни на метле, ни на ступе теперича нельзя. Ходить в деревни тоже нельзя. Изба совсем застоялась. Раньше-то я частенько куда наведывалась. Грибочки носила, ягодки разные, травки. А мне за это картошечки, лучка и зелени всякой давали — я у себя всё это не выращу. А нынче сижу тут, только яблочко по тарелочке целый день гоняю — смотрю кто что делает, да жду, чтобы кто ко мне забрел — кушать-то хочется. Горынычу вон тоже летать нельзя. Он тут потихохоньку ко мне пробрался, я ему «Ступы 5» нацедила. Теперя как в тарелочку ни гляну — все он, родимый, в три глотки её лакает. Чувствую, скоро опять ко мне явится.
А Водяной — тот из реки уже и не высовывается, у него на берегу совсем стало не протолкнуться. Понаедут, сидят, шашлыки пекут, о дистанциях и не думают, дышут куда ни попадя… Таку прорву народу и не шуганешь. Водя теперь с русалками всё по закромным местечкам прячутся. Ох, чует мое сердце, скоро по всем речкам водянят да русалят наплодят — Кикиморе ж до него не добраться, не приструнить. Вон, гляди в тарелочку, Ванёк, опять в своем болоте сердешная слезы льет. К ней-то и всегда мало кто захаживал.
Вот так и живем, Ванюша. А ты говоришь — не хочу в печь! Тебе все одно — помирать. От печки ли, от вируса. Потому как, Ванёк, ближе всего к нам смерть. Она может прийти в любую секунду. Так что, кормить тебя, сам видишь, нечем, поэтому — попил, отдохнул, байки послушал и давай полезай на лопату. Да руки-ноги не растопыривай, знаю я твои хитрости. От безделья в своей глуши все сказки старые перечитала. Давай-давай побыстрее, а то вон ко мне уже и Дмитрий Силыч едет. Богатырь! Да на коне! Эх, давно я конинки не едала, все гречку, да гречку…
Полезай, Ванёк, полезай!
Про мальчика, который зиму не любил
Жил в одном городе за Полярным кругом мальчик, который очень не любил зиму. Звали его Петя. Так получилось, что мама растила сына одна. Отец Пети — очень увлеченный экстремал-снубордист — погиб, попав под лавину, когда мальчику было всего три года. Его Петя совсем не помнил, но почему-то именно с тех пор
