Зенитчик - Вадим Полищук

— А на Минском шоссе? — опять удивляется механик.

— Не было там никаких немцев, не было и все. Вы закончили ремонт и, понимая, что от танков все равно не уйти, свернули с шоссе еще до их появления. И на этом стойте насмерть.

Костромитин смотрит на меня очень пристально, смотрит и молчит. Ну хоть кивни, лейтенант. Петрович смотрит на командира и ждет, что скажет он.

— Ты думаешь, так будет лучше? — наконец спрашивает он.

— Я не думаю, я знаю. Ляпнете про немцев – потом не отмоетесь, всю оставшуюся жизнь будете на подозрении. И я вместе с вами.

— А расчет?

— Не было никакого расчета. Вы пушку из ремонта везли, без расчета.

— Завремся, — сомневается лейтенант.

— Ничего, пытать вас никто не будет, и проверить ничего не смогут. А, в крайнем случае, у нас справка о подбитых танках есть, причем из армейского штаба.

— Хорошо, — соглашается Костромитин, — давай так и сделаем.

Беседовал со мной старший лейтенант из штабных. Назвать это допросом язык не повернется, хотя кое-что старшой записывал. У меня создалось впечатление, что ему все по барабану, подобные истории за день он выслушивал не один раз, а может и не один десяток раз. Только справка из Паричского военкомата вызвала у него удивление.

— Вы же не подлежите призыву.

— А куда мне было деваться? Считайте меня добровольцем.

Когда дошли до первого боя, лейтенант удивился еще раз.

— Вот так просто встали к прицелу и сразу попали?

— Ну не сразу, а только четвертым снарядом. Да и пушка ваша не бог весть, какая техническая задача, а у меня восемнадцать лет стажа на инженерных должностях. На зрение не жалуюсь. Механик тоже в первый раз стрелки совмещал, и ничего, справился.

— А кто, кроме вас троих может подтвердить уничтожение немецкого танка?

— У лейтенанта справка есть из штаба армии, только танков там два, второй мы на переправе через Днепр подбили.

Старшой вышел, оставив меня одного. Вернулся через несколько минут.

— Даже не знаю, что с вами делать. Хотите, мы вас демобилизуем, и даже проездные документы в Ленинград оформим?

— Не хочу. Я еще с немецкими стервятниками не поквитался за эшелон разбомбленный, за женщин, за детишек убитых. В истребители меня точно не возьмут, так я их с земли достану. Вы только от прицела меня не убирайте, товарищ старший лейтенант.

— Это уже ваш новый комбат будет решать. А хотите, мы Вас при штабе полка оставим, должность подходящую подберем, а там придет из Ленинграда подтверждение, звание среднего командира получите.

Ага, придет подтверждение, щас-с! И не только потому, что нечего подтверждать, но и потому, что не до подтверждений будет в ближайшее время в Ленинграде. Да и этот полк скоро в очередном котле свариться может.

— Спасибо за предложение, товарищ старший лейтенант, но я все-таки хочу на фрицев через оптическую трубу еще раз взглянуть.

— Как Вы сказали? На "фрицев"?

— На фрицев. Это одно из наиболее распространенных у них имен. Да какая разница, как их называть. Фрицы, гансы, адольфы. Один черт.

— Ладно, идите, — машет рукой лейтенант.

Когда я оказываюсь в коридоре, Костромитин с Петровичем уже ждут меня там.

— Ну, как?

— Нормально. А у вас.

— Да, вроде, все гладко прошло.

— Вот и хорошо, — подвожу я итог, — пошли столовую искать.

У нас на троих только один котелок, поэтому раздающий валит в него тройную порцию. Мы едим пшенную кашу с "машинным" маслом, по очереди черпая ее из котелка Петровича. Впрочем, мы не одни такие, кто-то утратил свое имущество при отступлении, кто-то и вовсе его не успел получить. На вкус каша весьма мерзкая, а порция маленькая. На таком питании, без приварка, можно только медленно загнуться. Выход один – отправка в действующую армию. Видимо, на этом и строится расчет, чтобы в тылу надолго не засиживались. После ужина мы идем устраиваться в казарму.

Казарма этого полка от привычной советской казармы, в которой я провел далеко не лучшие годы своей жизни, отличалась как студенческая общага от четырехзвездочной гостиницы. Длинное помещение с деревянными нарами в три уровня, и "взлетной полосой" посередине. Постельное белье в принципе отсутствует, дощатый пол изрядно загажен красноармейскими и командирскими сапогами, но у меня уже руки заныли и спина в предчувствии ближайшего парко-хозяйственного дня. Ох, чую сдохнем мы все на этом полу, ну кроме лейтенанта, разумеется. Сунул нос в уборную. Ужас.

Что удивило, так это отношение к личному оружию. Винтовки стоят в пирамидах прямо в центральном проходе. Оружие самое разное: трехлинейные образца 1891/30, СВТ образца 1938 и 40 годов, короткие карабины Тульского оружейного завода, явно дореволюционного выпуска. И никаких цепочек через скобы спусковых крючков. Патроны тут же в пирамидах, доверяют, однако личному составу отцы-командиры. У нас же была оружейная комната под семью замками и со звуковой сигнализацией. Патроны в отдельном сейфе хранились. И все закрыто, опечатано и недоступно. Пристраиваю свою СВТ в ряду других, магазин забираю с собой.

Находим усатого старшину, который выдает нам по тощему матрасу, еще более тощей подушке и старому до дыр протертому одеялу.

— Средний комсостав располагается на другом этаже, — сообщает старшина Костромитину.

Но тот выражает желание остаться с нами. Старшина, пожав плечами, выделяет нам место для ночевки. А вот и преемственность традиций – некрашеные деревянные табуреты, стоящие в проходах между нарами. Сажусь на один из них и стягиваю сапоги. Двадцать два года прошло, а руки сами все сделали. Портянки на перекладины табурета, сапоги под него. На сиденье ложатся ремень, гимнастерка, шаровары, пилотка. Готово. Обернувшись, натыкаюсь на взгляд Костромитина, у него все уложено также, только вместо пилотки сверху лежит командирская фуражка.

— Значит в армии, говоришь, не служил... — Не то спрашивает, не то утверждает лейтенант.

— Не служил, — подтверждаю я.

Команду "подъем" мы пытались проигнорировать, но нас поднимает на зарядку усатый старшина, оказывается, военно-бюрократическая машина уже сработала, и мы находимся в его списке. Костромитина он не трогает, но тот встает вместе с нами. На зарядку с голым торсом и пять кругов по плацу строем. С непривычки тяжело. Машем руками, отжимаемся и, наконец, возвращаемся в казарму. Утренний туалет прошел почти полностью на задержке дыхания, вонь жуткая и загажен он изрядно, а я себя не самым брезгливым человеком считаю. На завтрак перловка с тем же маслом и кусок черного хлеба. Хлеб, кстати, весьма приличный в отличие от всего остального. Предчувствую, что постоянное полуголодное состояние мне гарантировано. Не доедают здесь все, но почти все они и размерами помельче, а для меня это становится серьезной проблемой.

После завтрака следует утренний развод. Нас троих отправляют в полковые мастерские вместе с пушкой. В мастерских нас встречает командир с одной шпалой в петлице, как оказалось, военинженер третьего ранга. Первым делом обращает внимание не на пробитый накатник, а на ствол.

— Это что за художества?

Костромитин поясняет.

— Убрать!

И только после этого приступает к осмотру орудия. Если не считать накатника, то в остальном пушка исправна, а его нам меняют за три часа. Работают местные ремонтники не торопясь, от нашей помощи отказываются, видимо, работы у них не много. СТЗ тащит орудие обратно в парк, а там и обед подоспел. После посещения столовой чувство голода несколько притупляется, но не исчезает совсем. После обеда еще один развод, и мы отправляемся в парк. Проверка контрольного уровня, проверка уровней на платформах, проверка согласованности углов возвышения, проверка нулевых установок прицела, проверка нулевой линии прицеливания. Работа не сложная, но муторная, требует тщательности и внимания. Заканчиваем к вечернему построению, потом ужин и свободное время до отбоя.

Попав в казарму задолго до отбоя, начинаю приглядываться к ее порядкам и нахожу для себя немало интересного. Здесь нет дедовщины в нашем понимании этого слова. Нет, деление на новобранцев и старослужащих сохраняется, но оно не столь явно выражено, по крайней мере, внешне. В бытовом отношении каждый обслуживает себя сам, молодые не стирают дедам портянки и не подшивают подворотнички. Скорее наоборот, это старослужащие берут шефство над молодыми, разъясняя премудрости службы не прибегая к подзатыльникам и зуботычинам. Сержанты не используют унизительных наказаний, а если и наказывают, то всех одинаково, и старых, и молодых. Может открытый доступ к оружию и отсутствие дедовщины это вещи тесно взаимосвязанные. В такой казарме пресловутая дедовщина не приживается, точнее ее носители долго не живут.

Конечно, не все так благостно, если почти тысячу мужиков согнать в тесное, неустроенное помещение с большими бытовыми проблемами в рамки армейской дисциплины, кормить не досыта и заставлять выполнять грязную работу, к которой некоторые не привыкли, то конфликты между ними неизбежны. Но конфликты эти быстро гасятся либо младшими командирами, либо неформальными лидерами, которых выдвигает сама солдатская среда. Причем в отличие от моего времени, лидеры это не пацаны с уголовными замашками, а красноармейцы старших возрастов, имеющие какое-никакое образование и жизненный опыт, к которым можно придти за советом и которые могут решить вопрос "по совести" не доводя его до мордобоя. К тому же, как оказалось, Костромитин не единственный лейтенант, живущий на этом этаже. Я заметил еще двоих, старшего лейтенанта и лейтенанта, точнее воентехника, постепенно учусь замечать различия. А присутствие средних командиров всегда дисциплинирует, тем более, что последний аргумент висит у них на поясе, а время-то военное и законы соответствующие.