Очи познания: плоть, разум, созерцание - Кен Уилбер

Другими словами, стало происходить следующее: все три ока познания были сведены к низшему из них: все они моделировались по образу и подобию Ньютонова ока плоти и схлопывались в него. С одной стороны, философы завидовали успеху Ньютона: Адам мог дать звездам имена, Пифагор мог их посчитать, но Ньютон смог сказать вам, сколько они весят с точностью до килограмма. С другой стороны, чем больше развивалась наука и чем больше индивидуумы тренировали око плоти, тем менее значимыми казались очи разума и созерцания. Наука рассматривала мир преимущественно как нечто количественное и объективное, и это практически не оставляло места для созерцательных и даже собственно умственных задействований. Как выразился Уайт, эмпирико-научный взгляд на природу, поскольку он был количественным и объективным, «уводил внимание от упорядочивающих аспектов личности, познаваемых субъективно [то есть посредством lumen interius, или ока разума], и это способствовало снижению доверия к силам субъективного разума… Вместо субъекта как чего-то доминантного по отношению к объекту, теперь объект начал доминировать над субъектом, хотя в новой картине объективной природы не было какого-либо элемента, что соответствовал бы конструктивным ментальным процессам субъекта».[35] Говоря простым языком, око разума закрылось, как перед ним – око созерцания. Сциентизм спасал человечество не только от Бога, но и от обязанности мыслить.

Таким образом, на самом деле, единственным критерием истины стал эмпирический критерий – иначе говоря, сенсомоторная проверка при помощи ока плоти (или его продолжений), обычно опирающаяся на измерение. Принцип эмпирической верификации стал применяться не только к оку плоти, что было правильным ходом, но еще и к очам разума и созерцания, что было, по выражению самого Уильяма Джеймса, чистым вздором. Можно выразиться словами Томаса Макферсона: «Поскольку опирающиеся на наблюдение утверждения ученых эмпирически верифицируемы, проверкой для чувственной сферы становится „восприимчивость к верификации посредством сенсорно-чувственного опыта“, и если что-то не проверяемо таким образом, то это нонсенс». Поймите раз и навсегда, что это не означает нечто верифицируемое непосредственным опытом вообще, а именно – чувственным опытом. То есть – эмпирически верифицируемое. Философы науки не разрешают прибегать к прямым переживаниям мистика/медитирующего, потому что они недоступны восприятию со стороны пяти органов чувств, сколь бы прямым ни называли сей опыт сами мистики. (К этому моменту мы еще вернемся.)

Тем временем мы просто отметим, что «неплотское» стало означать «нереальное» и что на базе этого возникло целое новое поколение философов науки. «Все, кто на практике или в теории не принимал их во внимание, осуждались со страстной беспощадностью»[36], – пишет Уайтхед. И все же основной момент кроется в следующем: «Со стороны ученых данная позиция была чистым блефом, если вообще можно считать, что они [на самом деле] верили в собственные заявления».[37] Наука становилась сциентизмом, также известным как позитивизм, также известным как научный материализм – таков был блеф части, пытавшейся надуть целое. «Вследствие этого, – подытоживает Уайтхед, – современная философия была превращена в руины».[38]

Она была превращена в руины потому, что она была редуцирована (или сведена к чему-то иному и меньшему), как то произошло с духовностью до нее. Довольно плохо, само по себе, что закрылось око созерцания, но ведь еще закрыто было и око подобающего философского умозрения, синтеза и критицизма. Уайтхед абсолютно однозначен в этом отношении. Столь же однозначен и Дж. Дж. Ван дер Леув: «Взаимная неприязнь философии и науки столь же вредна, сколь и необоснованна, но мы всегда должны быть внимательны, чтобы не задавать одной вопрос, который является вотчиной другой [совершая категориальную ошибку]. Научный ответ на философский вопрос неотъемлемо будет неудовлетворителен и направлен мимо цели; так же и философское решение научного вопроса будет лишено всякого смысла и, с научной точки зрения, бесполезно. Мы ценим и философию, и науку, понимая, что у них есть соответствующие сферы знания, и координируя их ради их же наивысшего блага, никогда при этом не смешивая друг с другом задачи каждой из них».[39]

Но именно подобное координирование и отказалось выполнять око плоти. Вместо этого оно стало говорить, что того, чего я не вижу, не существует; тогда как ему следовало говорить: того, чего я не вижу, я не вижу. Кант не утверждал, мол, Бога нет: он говорил, что направленный на чувственное научный рассудок неспособен постичь Абсолют. Витгенштейн выразил это следующим образом: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». Сциентисты же извратили это в принцип: «О чем нельзя говорить, того нет».

Например: вспомните, что один из вкладов Канта состоял в отчетливой демонстрации, что всякий раз, когда вы пытаетесь рассуждать об Абсолюте, то вы всегда можете рассуждать в двух противоречащих друг другу, но равным образом убедительных направлениях. Это не является достаточным доказательством того, что Божества не существует (несмотря на то, что поздние позитивисты так это ошибочно истолковывали); нет, этим Кант показывал, что Божество трансцендирует рассудок.

Всюду, где высшие измерения представлены в низших, они непременно что-то теряют в процессе перевода (или трансляции). Простой пример: всякий раз, когда трехмерная сфера сводится к двумерной плоскости, она становится кругом. Сфера, так сказать, разрезается пополам, чтобы уместиться на бумаге. И заметьте, ведь сфера может быть разрезана в двух самых разных направлениях (скажем, с восточной стороны на западную или с западной на восточную) и при этом все равно оставаться все тем же кругом. Можно, следовательно, утверждать, что когда бы круг ни пытался мыслить о сфере, он может произвести на свет два совершенно противоречащих друг другу утверждения, имеющих равную убедительность, ведь – для круга – оба утверждения и вправду верны. То же самое касается рассудка и духа.

Позитивисты считают, что это означает: сферы не существует. Но единственное, что это значит, так это что, с точки зрения круга, сферу понять нельзя.

Кант был твердо убежден в существовании Трансцендентного, хотя он и знал, что его нельзя постичь чувственным опытом или научным рассудком. Но его «полупоследователи» – начиная с Конта и Маха и заканчивая современными Айером, Флю, Куайном и иже с ними – не обладали даже такой степенью рассудительности. Расстроенные ролью правильной спекулятивной философии и совершенно слепые на око созерцания, сциентисты отдали все знание низшему оку плоти, и никакое иное знание, кроме приходящего через это око, более не считалось заслуживающим уважения.

Таков был новый эмпирический сциентизм: он просто заявлял, как продолжает заявлять и сегодня, что единственно только око плоти и выражаемые в числах количественные данные реальны. Все остальное – око разума, око созерцания, Бог, Будда, Брахман, Дао – все это бессмысленно, ибо ничто из этого не появляется как объект «наблюдаемый вовне». Коль скоро сциентизм не может приложить к Богу линейку, то он объявил Дух нонсенсом и бессмыслицей. Христос, следовательно, был безумен, Будда был шизофреником, Кришна галлюцинировал, а Лао-цзы страдал от психозов.

И посему в этом, именно в этом, была извращенная часть наследия Галилея и Кеплера, от них доставшаяся Ньютону, от Ньютона – Канту, от Канта – Конту, Маху и Айеру и вплоть до Уилларда Куайна. «Лучший способ охарактеризовать мировоззрение Куайна это сказать, что… фундаментально есть только одна сущность в мире, и таковая исследуется учеными-естественниками, а именно – физические объекты; и, во-вторых, есть лишь один тип знания в мире, и это то знание, которым обладают ученые в естественных науках».[40]

А сам Уиллард Куайн? «Уиллард Куайн – это самый влиятельный американский философ последних двух десятилетий».[41]

«Как бы вы это ни приукрашивали, – пишет Уайтхед, – таков практический итог характерной научной философии, которой увенчался XVII век». При рассмотрении посредством научного ока, отмечает он, «Природа есть нечто унылое, лишенное звука, запаха, цвета; просто суета материального, бесконечная и бессмысленная».[42] Вот и все, что есть. Вот и все, что стоит познавать. Но еще хуже следующее:

Мы должны обратить внимание на ее поразительную продуктивность в качестве системы концепций для упорядочивания научных исследований. В этом смысле она совершенно достойна гения того века, который ее произвел на свет. И она сделала себя ведущим принципом научных исследований с тех пор. И все еще правит бал. Каждый университет в мире организует себя в соответствии с нею. Не было предложено ни единой альтернативной системы организации поисков научной истины. Она не просто воцарилась, но еще и не имеет никаких соперниц. И все же… она весьма неубедительна.[43]