Вольер - Алла Дымовская

Это была угроза, Тим понял сразу, хотя ни разу в своей жизни не слыхал угроз. В смысле от чужого человека не слыхал, не от отца родного или от Аники. Впрочем, то не настоящие угрозы были, по‑настоящему угрожать могли лишь три завета. Так, отшлепать за проказу, и то одними выговорами чаще всего и заканчивалось дело, ну иногда не пустить в Зал Картин – это когда на отцовскую постель натащил он жаб из пустого баловства только. Или Аника грозилась уйти домой или к соседской компании, когда они с Симом, слишком расшалившись, брызгались водой или швырялись тиной на речке. Но у него все еще звучало в ушах невозможное: «Зашибу не то!». И никакой гром не поразил на месте Фавна. И никакой «железный дровосек» не ухватил и не потащил для наказания. Вон их две штуки копаются неподалеку, чистят песчаные белые дорожки. И небо не слышало, и солнце. Неужто Радетели не слушали тоже? Выходит, что нет. Значит, Тиму надо донести? Он знал, как это делается. Всякие жалобы или просьбы сообщаются любому из разноцветных шаров, хоть желтому, хоть синему, какому угодно из тех, которые каждый вечер выползают из своих подземных нор – только покажи знак «скрещенные пальцы», и он тут же подлетит к тебе. И ты ему шепчи. Хочешь, поодиночке, хочешь, хором, можно и всем поселком. А дальше – на усмотрение. Кого? Радетеля – правителя здешних мест, наверное. Но ничего Тим шептать в ночи не будет. Он уж знал. И не потому, что простил Фавна. Нечего было здесь прощать. Он понял внезапно: старик не всерьез угрожал ему, а лишь хотел отвадить прочь. От чего‑то такого, что могло плохо закончиться для него, Тима. А может, просто испытывал его. Фавн, он и мухи не обидит. Даже кошку и ту не решается приручить – жалко звериную свободу, а ведь кошки как раз не против. Ох, тут думать и думать! Книжку, что ли, посмотреть еще раз? Отчего он сразу не сообразил! Надо непременно показать «Азбуку» Фавну. Вдруг и он поймет в ней чего.

А сейчас он пойдет домой. Хватит доставать старика. И Нил ждет. Ну, может, и не слишком ждет, но что обрадуется новый братишка, это в облаках не лови! Надо же, братишка. Теплое слово какое, хорошее. Да, он же не знает про картинки на потолке! Тим и покажет. И как включать, и как изменять, и как придумывать новые. Мысль о том – он может научить кого‑то чему‑то, что знает сам, невольно обрадовала его.

Игнатий Христофорович, Гортензий и Амалия Павловна

Комната завертелась, соединив стены, словно обрезанные ровно крылья, и отступила на шаг в полутьму. Игнатий Христофорович закрыл глаза – пяток минут у него, во всяком случае, есть. Бессонная ночь в его возрасте уже не проходит бесследно. А здоровый отдых становится неотъемлемой необходимостью. Хотя все это, конечно, сущие пустяки. Психологическое равновесие в его годы уже теряет свой смысл. Устаешь от всего, даже от забот о себе самом, что и вообще‑то последнее дело. Да и с пятиминутным погружением затея пустая. Сейчас прибудет Амалия, застанет его в таком виде и начнет пилить: зачем он не щадит свое несчастное тело – всех великих проблем до смерти все равно не решить и все идеи не передумать, а вот как раз преждевременную кончину на свою голову накликать не надо.

Так и есть. Отрывисто прозвучало в полной тишине уснувшего дома хлопотливое воззвание к «лаборанту» – беда с этими суспензионными управляющими! Прежние полимерные были куда лучше! По крайней мере, не в свое дело не лезли. Будто бы он и без «лаборанта» не знает, как ему жить правильно! Ведь был же приказ – отзываться только на его голос, а уж подчиняться безусловно одному хозяину. Так нет, чертов ИК, тоже мне – Искусственный Когитатор, который мыслит, хотя и не существует! Разломать его к печкам‑лавочкам! Зачем он Амалию‑то слушает? А потому что из всех зол выбирает для своего повелителя наименьшее. В общем‑то, «лаборант» прав. Ему давно уже противопоказаны экстренные психокинетические погружения, но предписан полноценный восьмичасовой сон, причем на водяной кровати, отнюдь не на краю опытной тумбы‑вивария.

Кабинет засветился неоновым светом плавно, не резко. Хорошо хоть Амалия пощадила его, не стала возвращать к реальному бытию посредством барочной музыки – он Вивальди уже слышать не может. Ни осень, ни лето, ни аллегро, ни престо. Архаика, а до чего же раздражает.

– Игнаша, ну нельзя же так! – раздался с порога недовольный басовитый голосок, странноватый для столь хрупкой и утонченной дамы, но Амалия вся и сплошь состоит из контрастов, ими и дышит, когда не впадает в крайности.

Игнатий Христофорович привел магнитное кресло в вертикальное положение. Вот и погрузился! Отпогружался, можно даже сказать! Да‑с!

– Ты присаживайся, милая моя, – почти нежно ответил Игнатий Христофорович, по опыту зная – с Амалией только так и надо. Главное не возражать, говорить покорно и ласково, ни в коем случае не провоцировать ее участливое материнское начало.

– Нас будет всего трое? Или подождем Карлушу? – куда более спокойно спросила Амалия, сбросив тем временем нарядные туфли и вытягиваясь в состояние «полулежа» на его любимой козетке – антикварная вещь, эпоха постоянных форм, а какая красота! И Амалия на ней тоже красива. Огненные янтарные глаза горят на белом, словно кохинхинский рис, продолговатом личике, в противовес волосы черные, как межзвездная пустота, и такие же непроглядно густые.

– Карл не прилетит. Пишет новую вещь, просил ни за что не отвлекать. Говорит, мы маемся ерундой, к тому же вся затея – якобы против моральных установлений. Его, разумеется, не наших. Но в основном он не верит. Ну подумай сама, при чем здесь вера? Как будто молекулярная съемка может обманывать? И потом ни ты, ни я, ни тем более Гортензий никогда не отличались страстью к преувеличениям. Отсюда вывод – разбираться придется нам втроем, – Игнатий Христофорович засопел натужно носом. Вся ситуация в целом его тоже нисколько не радовала.

– О Гортензии ты лучше помолчи. Он от природы потребитель класса экстра. Его вообще радуют такие вещи, которым мы с тобой и значения не придаем! – рассердилась вдруг Амалия. – Я себя чувствую рядом с ним доисторическим экспонатом, старой бабкой в платочке и с кошелкой. Нет, с лукошком. Или с котомкой. Как правильно будет, Игнаша?

– С лукошком. Для тебя, по крайней мере. И потом что ты хочешь? Молодому человеку только пятьдесят один год. Нельзя же требовать, в самом деле, чтобы он перестал изумляться окружающему его миру? – напомнил он Амалии.

– Пусть изумляется сколько хочет! Но зачем же сопровождать сей процесс столь многими разрушениями и неприятностями для людей, ему близких? – в голосе Амалии загрохотали возмущенные басы, но в действительности она нисколько не сердилась. Гортензий ей нравился. – Кстати, а где, собственно, он есть? Впрочем, страсть к опозданиям всегда числилась в его недостатках.