Московское воскресенье - Клара Ларионова

В воскресенье, семнадцатого октября, Петр Кириллович, взволнованный, прибежал к Строговым, размахивая газетой:

— Читали? Видели? Что же это делается?

Сергей Сергеевич поднялся к нему навстречу и хотел взять газету, но Ожогин размахивал ею, как белым флагом.

— Вязьминское направление! Больше читать нечего! Понимаете, что творится? Немец к Можайску прет! Удастся ли его разбить на Бородинском поле или придется Москву жечь?

Слушая эти истерические выкрики, профессор Строгов спокойно рассматривал сытое, розовое лицо Ожогина. Казалось, никакие тревоги войны не прибавили на нем морщин. Должность директора комиссионного магазина была нехлопотлива. Нельзя сказать, чтобы директор магазина недосыпал ночей, недоедал, и Сергей Сергеевич сурово осуждал эти панические настроения. Он попробовал устыдить его, говоря, что эти выкрики неуместны и недостойны русского человека, но Ожогин не дал ему договорить.

— Куда же хуже! — опять закричал он. — Хуже будет у самых стен Москвы! Тогда мы и спохватимся, а то все будем говорить — хорошо, да ничего, да слава богу. Разве можем мы взглянуть правде в глаза? А правда-то вот она, идет на нас… Не приведи бог, завтра Можайск сдадут, а у нас все будут кричать: «Победа за нами!»

— Без паники, — сухо перебил Сергей Сергеевич, раздосадованный тем, что в решительный момент, вместо того чтобы все спокойно обдумать, Ожогин подогревает неврастению.

— Бросьте вы меня уговаривать, — еще раздражительнее продолжал Петр Кириллович, — я болею душой за Родину!

— Тогда зачем же столько ненужных слов?.. Покажите на деле свою любовь к Родине, защищайте ее.

— А как? Как? — подскочил к нему Петр Кириллович, размахивая кулаками.

Сергей Сергеевич ответил не задумываясь:

— Много есть способов, настоящий патриот всегда найдет, чем помочь Родине.

Петр Кириллович бегал по ковру, спотыкался, казалось, он подвластен только своим мыслям, слушает только их, но вдруг остановился, прибитый на месте одной фразой.

— Жизнь отдать? А как ее отдать?

Строгов недолюбливал Петра Кирилловича за то, что он, «величайший делец», в самый решительный момент ведет себя, как трус. Он задает мальчишеские вопросы только потому, что сам не хочет отвечать на них, ждет от других помощи, надеется, что другие укажут ему более правильный путь, которым и воспользуется, если он будет безопасен.

Сергея Сергеевича раздражало, что Ожогин говорил, не стыдясь, о том, что сам профессор таил и чего стыдился, как позорного малодушия. Ему долго внушали, что воевать будут на чужой земле, воевать малой кровью, и теперь, когда враг стоял у стен Москвы, Строгов был в полной растерянности. А этот малодушный Ожогин своими истерическими выкриками мешал ему разобраться в хаосе событий.

Не получив ни поддержки, ни утешения, Петр Кириллович продолжал безнадежным тоном:

— У меня сердце кровью обливается, когда я беру газету. Я страдаю за каждого русского солдата. Вы понимаете, почему Евгений молчит? Я знаю точно: он убит, измолот в мясорубке!

Сергей Сергеевич вздрогнул. Он не допускал мысли о гибели сына. Писем нет? Но там не до писем. Он встал, не скрывая своей неприязни, без всяких объяснений и ссылок на неотложные дела удалился в свой кабинет.

Петр Кириллович передернул плечами. Строговы всегда казались ему если не сумасшедшими, то людьми с вывихнутыми мозгами. Чего стоит поступок взбалмошного Евгения!

В раздумье Петр Кириллович остановился у стола и, глядя в окно, жевал печенье. Серый дождь торопливо бежал по московским улицам. Люди, согнувшись, стояли в очереди. Витрины магазинов до второго этажа закладывались мешками с песком, забивались досками. Жизнь в городе замирала, приближался вплотную горячий вихрь.

Услышав за спиной шаги, Петр Кириллович оторвался от своих дум и сконфуженно заметил, что по рассеянности съел все печенье в вазе. Вошла Елена. Лицо ее было в слезах, в руках та самая роковая бумажка, которую Петр Кириллович со дня на день ждал. Он в страхе попятился от дочери, боясь услышать эти слова: «Защищая Родину, пал смертью храбрых».

Елена села у окна, держа бумажку в руках. Петр Кириллович не решался подойти к ней. Потом, когда испуг прошел, положил руку на плечо, молча утешая ее. Робко взял у нее из рук бумажку, прочел, невероятное изумление застыло у него на лице, рука разжалась, и бумажка полетела на ковер.

— Ох! — вскрикнул он, хлопнувшись на диван. — Ох, Лена, как ты меня напугала! Я думал, что это о нем! — И вдруг, откинув голову к спинке дивана, оскалив зубы, захохотал.

Когда успокоился, заговорил, самодовольно поглаживая бороду сначала тыльной стороной ладони от себя, потом, перевернув руку, к себе, покашливая от удовольствия:

— Глупая девчонка, глупая! Да разве это горе?

Елена страдающим голосом крикнула:

— Но я не умею копать землю!

— И не надо! Кто же позволит тебе идти на трудовой фронт? Подумаешь, дело. От армии освобождают по болезни, а тут еще беспокоиться о трудовом фронте. Пустяки. Разорви бумажку и брось. И никуда не ходи!

Елена испуганно слушала его.

— Но тут сказано — в обязательном порядке. Ведь я нигде не работаю, не имею детей, следовательно, должна идти.

— Никуда ты не должна идти. У тебя муж на фронте.

Этот аргумент показался Елене неубедительным, и она робко возразила:

— У многих мужья на фронте…

Петр Кириллович встал, взмахом руки обрывая разговор:

— Чепуха! Профессор должен побеспокоиться о своей семье. Если он отправил сына на смерть, это еще не значит, что моя дочь должна копать землю. Я скажу ему, и он все устроит…

Елена испуганно схватила отца за руку:

— Ни слова! Ты не понимаешь! Они помешались от этой проклятой войны!

Петр Кириллович побелел от злости:

— Ну нет, я этого так не оставлю! Если он хочет, пусть идет сам копать землю. В прошлую войну дамы щипали корпию для лазаретов, это я понимаю, но пилить дрова, разрабатывать торфяные болота, строить противотанковые рвы… благодарю покорно! Иди, иди, успокойся. Я все устрою сам, если Строгов не понимает своего долга перед семьей!

От раздражения он даже прикрикнул на всхлипывающую дочь и, что-то решив, стал торопливо одеваться.

Через полчаса он был у знакомого врача.

Доктор Пухов, отбросив газету, побежал навстречу ему из гостиной, долго жал руку, потом повел к дивану. Петр Кириллович заметил, как покачивались портьеры, словно из-за них кто-то подсматривал, потом в гостиную вошли оба сына доктора. Ожогину был хорошо известен способ, каким удалось этим молодым людям освободиться от войны.

Сели за круглый столик, достали из лакированной японской коробки хорошие папиросы, закурили и, как все деловые люди, заговорили о войне. Петр Кириллович услышал повторение собственных мыслей, но странно, теперь они вызывали в нем только раздражение. Потом доктор Пухов перешел на более легкий тон, сказав, что ухудшение дел на фронте всегда способствует улучшению коммерческих дел. Петр Кириллович пожал плечами, давая понять, что он не согласен с этим циничным определением, но вспомнил о своем деле и промолчал.

Но Пухов пустился в длинные рассуждения по поводу того, что газетные сообщения вызывают панику среди населения, оно начинает метаться, несет в магазины ценные вещи, продает их и бежит из Москвы. Сам доктор успел скупить в магазине Ожогина весь редкий фарфор и хрусталь. Он с удовольствием вспоминал об этой спекуляции. Теперь он интересовался только редкими гравюрами и антикварными безделушками. Впрочем, иногда он покупал и картины, и золото, и меха. Оба его сына тоже не сидели сложа руки, отец не мог пожаловаться на них, они не занимались философией.

Как раз философией-то и хотелось заняться Ожогину. Но он терпеливо отвечал на деловые вопросы расторопных юношей и их отца: да, в магазины усиливается приток товаров, да, он сообщит немедленно, он, конечно, помнит телефоны всех своих друзей, а особенно таких милых, как доктор. И он гордился тем, что из отцовских чувств вынес этот неприятный ему перекрестный допрос и все-таки дождался справки, которую доктор Пухов торжественно передал ему, намекнув на возможные услуги со стороны Ожогина.

На другой же день Петр Кириллович купил золотую брошь с аквамаринами за сто пятьдесят рублей и уступил ее доктору Пухову за пятьсот.

Глава одиннадцатая

Открытка Евгения со словом «приехали» была написана на станции Вязьма в те несколько минут, пока бойцы отдельного батальона майора Миронова стояли в очереди у пункта питания. В стороне рычали моторы грузовиков, ожидавших батальон, и Евгений успел черкнуть несколько слов, поставить дату «25 сентября» и бросить открытку в почтовый ящик.

Солдаты из других частей — одни из них сопровождали в Москву эшелон подбитых танков на ремонт, другие приехали в Вязьму за грузами для своих частей, стоявших неподалеку от Смоленска, — на вопросы о положении отвечали хмуро, односложно, но было и нечто утешительное в их ответах: «Да, так, стоим на месте…», «Теперь пока все тихо…».