Ласточка - Наталия Терентьева

Зачем тогда она здесь, если она не приживается, если не хочет играть в эти игры, если не хочет признавать правды воцерквленной веры? Потому что в миру ей совсем невыносимо. Было невыносимо, и она ушла. Как было бы сейчас, ей думать не хочется. Не стоит и пробовать. Она приняла такое решение, и она его не нарушит.

Стеше не терпелось еще что-то рассказать Анне, это было очевидно.

– Ну, что еще? – вздохнула Анна.

Конечно, Стеша могла бы и обидеться на такой тон. Но новости были интереснее.

– Брань ведешь, Аня. Никак победу не одержишь, – без укора, горестно проговорила Стеша.

– А ты одержала?

– Одержала! – широко улыбнулась Стеша.

Если бы не выщербленные передние зубы, длинноватые и неровные, Стеша была бы хорошенькой. Сколько ей лет – непонятно, как и многим, кто прожил в монастыре много лет. То ли тридцать три, то ли пятьдесят три. Холодная вода, свежий воздух, полное отсутствие кремов – лицо и старое, и нестарое одновременно. Страдавшее, но не жившее полной жизнью. Только страданиями и отказами от страстей и радостей. Точнее, жившее иными радостями. А у кого-то и страданий не было, кто в монастырь попал рано, другой жизни и не знал.

– Одержала, – повторила монашка. – Потому всем и довольна. А если монахиня удрученная, значит, она терпит поражение. В борьбе с силами бесовскими, со своими страстями земными.

– Мы пока на земле, Стеша, – сказала Анна, хотя не раз давала себе зарок не пускаться в теологические споры с монахинями – бесполезно и действует крайне удручающе.

– Ты не слышишь, что тебе говорят, сестра, – как с больной, заговорила с ней Стеша.

Анна хорошо знала эту манеру стариц и опытных монахинь. «У меня к мирянам жалость, к ним всем, неразумным, жалость», – часто повторяла настоятельница и говорила это вполне искренне.

Анна спорить не стала, но Стеша настойчиво продолжила, привычно перебирая руками четки. Было ощущение, что она что-то другое при этом делает, что-то свое, тайное, важное, руки ее жили отдельной жизнью. Анна невольно засмотрелась – Стеша передвинула две четки влево, потом три вправо, потом одну влево, потом быстро-быстро одну за одной, одну за одной стала бросать вправо, потом руки замерли, и Стеша вдруг резко откинула все назад и стала спокойно, всё заново, по одной, с равным промежутком перекладывать направо, потом снова замерла и стала просто крутить четки, довольно лихо, на кожаной веревке. Если бы это снять… Анна от неожиданно подступившей мысли даже похолодела. Это кто сейчас подумал? Она? Что снять? Как? Она навсегда отказалась от своей суетной, глупой, бессмысленной профессии.

– Ты затыкаешь уши изнутри, – терпеливо продолжала Стеша. – Потому что находишься под влиянием страсти. Уныние – это тоже страсть. Не лучше, чем гнев или обида.

Как раздражает Анну, что ее боль, ее скорбь, ее ледяную тоску называют протокольным церковным словом «уныние». Ведь Стеша не ее духовная мать, даже не старица еще, и спроси ее – «Почему ты меня учишь?» – она очень удивится, расстроится. Но ведь каждый, кому не лень, готов если не пнуть ее, то хотя бы ненароком задеть, указать ей на ее «грех», все эти безгрешные «сестры», заслужившие право носить на спине параманный крест – кусок ткани с крестом, привязывающийся тесемками на спине. Как же, наверно, неудобно им с ним ходить, и постоянно напоминает об их долге, об их избранности. «Господь всех призывает, а быть меж избранными от человека зависит» – местная аксиома, они этим живы – своей избранностью…

Анна ничего не могла поделать, но тонкости и сложности монастырской жизни постоянно возвращали ее мысли к тому, от чего она бежала. Все говорят, что в мужских монастырях как-то по-другому, а женщинам никуда не деться от своей грешной сути… Но ведь это когда-то придумали мужчины – что женщина есть средоточие греха. Что не они, мужчины, сами греховные по своей сути, а женщина их такими делает, женщина соблазняет. Хотя ведь это так ясно – в мужской природе заложено неуемное стремление размножаться, главенствовать и драться за это главенство, не жалея ни своей, а главное – чужой жизни. Не это ли причина всех их собственных бед и бед всего человечества на протяжении веков и тысячелетий?

В любом случае, в мужском монастыре Анна не была, а здесь, в женском – тоже суета, не меньше, чем в миру, только своя. И зависть, и косые взгляды, и неумные разговоры, и ложь. Да, ложь. Зачем сейчас Стеша лезет ей в душу? Она хочет ей помочь? Ей, Анне, измученной болью и тоской о погибшем сыне? Или она хочет утвердиться в своей благости, еще раз понять – вот она, Стефанида, такая безгрешная, у нее так плотно, так крепко перевязана грудь, в ней не осталось ничего греховного, женского, она не знает радостей и болей материнства, никогда не знала и уже не узнает, прошел ее возраст, она сильная в своей стерильной чистоте, своей святости, она так близко к Богу. А Анна – далеко. И Стеша сладостно учит ее, укоряет, ласково посмеивается, объясняет ей, неразумной, ее ошибки, тупики, ее нечистые помыслы.

– Уныние – страсть, просто с противоположным знаком… – задумчиво проговорила Анна. – А в этом что-то есть.

– Что же ты так бунтуешь, Аня, Аня, – покачала головой Стеша. – Ведь год уж как здесь живешь.

– Два, третий пошел, – поправила ее Анна.

– Тем более. А все со своим уставом лезешь, никак правды Божьей не услышишь. Читай правило, полегчает. Утреннее читай, вечернее, не отвлекайся… Не отвлекаешься? Мысли не лезут греховные?

Анна покивала – спорить бесполезно, она знает, что такое долгие, выматывающие душу разговоры со старицами, совершенно бессмысленные для нее, она по-другому все видит и слышит и не хочет знать той, странной, искусственной правды. Зачем же она сюда тогда пришла? Несмотря на попытки монахинь переделать ее мир, попасть в него и расставить там все по-своему, она получила то, зачем пришла. Жизни с ее страстями, суетой, работой – той работой – больше нет. Она хотела уйти от Ники, от мужа, хотела уйти туда, где вместо страшного, вонючего мегаполиса, раздавившего ее сына – так ей казалось, – поют птицы с утра до вечера, тишина, работа.

Да, работа ее тяжела физически, но она понятная, нужная, ничего бессмысленного Анна не делает. Поскребет пол – он будет чистый, польет яблони – листья на них зазеленеют ярче, яблоки нальются сочнее, вот и все. Молитвы… Особенно поначалу многочасовые молитвы, монотонные, малопонятные, ей помогали. Тем более что излишнее рвение в молитвах, как ни странно, в монастыре и не приветствуется. Послушничество – это работа на благо монастыря, а вовсе не истовое служение Богу в молитвах. Тут захочешь уйти в нереальный мир, да не дадут. День послушницы полон обычных мирских забот – уборка, прополка, поливка или чистка снега, работа на кухне, другие хозяйственные заботы, не кончающиеся никогда. Монастырь большой, запущенный годами и до конца еще не восстановленный.

Анна заметила, как Стеша с необычным выражением то и дело взглядывает за ее спину, и тоже обернулась и не поверила своим глазам. Ребенок? Что здесь, в монастыре, делает ребенок? На экскурсии к ним приезжают редко, ехать уж больно неудобно, никаких чудотворных икон у них нет, а если и приезжают, то в эту часть монастыря, жилую, не заходят; дорожки так искусно поворачивают, что праздные туристы прогуляются кружок, другой вокруг центрального храма, завернут, чтобы пройти мимо огромной розовой клумбы, на которой непрестанно трудятся одна-две женщины, не поднимая головы – пропалывают сорняки, рыхлят почву, поливают, отрезают засохшие ветки, да и уезжают восвояси, думая, что побывали в монастыре. А настоящий-то монастырь он вовсе не в храме, а в душах монахинь. А в душу, слава богу, заглянуть невозможно.

Стеша, увидев заинтересованный взгляд Анны, кивнула:

– Ага, вот я и говорю. Необычное у нас пополнение.

– В смысле? – нахмурилась Анна. – Это не гости? Что, ребенка взяли в монастырь? Ребенка… – Она всмотрелась. – Это же мальчик…

– Мальчик, – опять кивнула Стеша, как-то непонятно улыбаясь. – Восемь ему лет-то, что ли. Или семь. Мать точно не знает.

– Как не знает?

– А ты поди, поговори с ней, может, тебе скажет, вспомнит…

– Это… – Анна не могла поверить собственной догадке. – Это та женщина, о которой ты говорила? Алкоголичка?

– Сестра страдает грехом винопития… – поправила ее Стеша.

– Ну да, я страдаю грехом уныния, а она – винопития. Ясно. Обе грешницы.

– Я тоже грешу, Аня, – вздохнула Стеша.

– А у тебя какие грехи? – спросила Анна, тут же пожалев. Какое ей дело? Что за внезапно проснувшееся любопытство?

– Да так… Скоромного хочу в пост… Страсть как хочу… Грешница, грешница… Конфету вот съела… Ела и думала: «Вот, Господи, какая я у тебя неразумная…» И опять хочу.

– Хотеть – тоже грех?

– А как же, конечно… – Стеша не стала договаривать, потому что мальчик побежал прямо к ним по тропинке.

– Разве детей берут в монастырь?