Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы - Онелио Кардосо

Вдова полковника понимающе закивала, и обе женщины снова повернулись к дому сеньоры Исабель.

И тут на его пороге возникла молодая негритянка лет двадцати, в форменном платье служанки. Казалось, между ее фигурой и одеждой идет скрытая война. Но хотя платье сидело на девушке вкривь и вкось, подол висел, талия была широковата, а воротник топорщился, все было тщетно: эта дешевенькая синяя тряпка пасовала перед натиском бедер и при первом же порыве ветра облепила тело, не в силах скрыть плавную гармонию коротковатого стана, круглые твердые груди и длинную точеную шею. Глаза у девушки были большие и слегка раскосые.

Она поспешно пересекла улицу и чем ближе подходила к пляжу, тем четче выделялась в лучах солнца ее гладкая черная кожа. Ступив на песок, сразу приглушивший ее шаги, девушка ласково улыбнулась мальчику, и этого, как всегда, оказалось достаточно: Панчитико отшвырнул блестящую брошку и с радостным визгом бросился в крепкие объятия негритянки.

1952.

Сердце кубинца

(Перевод В. Крыловой)

… и пока смерть не смежит ему глаза, сердце его не дрогнет от страха.

— Присмотритесь к человеку попристальней, и вам станет ясно, чем он занимается. Каждого из нас жизнь отливает по особой форме. Возьмите, к примеру, прибрежных жителей, рыбаков. У них не ноги, а сущие лапы с когтями. Такая нога день-деньской цепляется за доски палубы, ищет опоры в шатком днище лодки, уж ее ни с какой другой и не спутаешь. Иначе говоря, о человеке можно судить по самому приметному, что в нем есть, или по тому, что уже умерло при жизни. Но если говорить о Гуадалупе, то все эти рассуждения ничего не стоят. Был он худ, узкоплеч, невысок ростом, а лицо такого темного оливкового оттенка, что и не поймешь, сколько ему лет, — словом, обыкновенный крестьянин, тысячу раз пройдешь мимо и даже внимания не обратишь…

Рослый худощавый мулат, облокотившись на стойку в кабачке, вдруг умолк: в рот ему чуть было не угодила очумевшая от жары муха, которая залетела с улицы, спасаясь от проливного дождя.

— Вот шальная! Мухи должны замирать, когда речь идет о храбрости.

Мы так и покатились со смеху, словно состязаясь, кто громче. А мулат продолжал:

— Но таким он был только с виду. Недаром говорится — за ребрами сердце не видать. Это как раз о Гуадалупе. Я гляжу, вы сомневаетесь: где в мире найдется смелый человек, у которого на лице не написано, что он способен на геройство? А вот судите сами. История эта произошла в ту пору, когда начальствовал здесь лейтенант полиции Лопес Роса. Как-то пришел я к Гуадалупе с наказом от дона Хасинто объездить у него молодого жеребца и только раскрыл рот, вдруг, откуда ни возьмись, этот самый Роса. Вошел и прямым ходом к старику, в мою сторону даже не покосился.

— У меня в доме гость, лейтенант, — заметил ему Гуадалупе.

— Прошу простить, — буркнул полицейский и, не оборачиваясь, протянул мне левую руку.

Затем он снова обратился к старику, мастерившему за столом недоуздок:

— Хочу просить тебя об одной услуге, Гуадалупе, хотя она нужна не столько мне лично, сколько Кубе.

— Слушаю, лейтенант.

— Разговор служебный. Посторонние здесь ни к чему.

Гуадалупе, не поднимая головы, сказал спокойно, но чуть тверже, чем обычно:

— При нем вы можете говорить все, что хотите.

Полицейский бросил на меня быстрый взгляд, я был уверен, что он сейчас повернется и уйдет. Но, видно, его привело сюда не шуточное дело, и потому, помолчав немного, он продолжал:

— Ты слышал о проделках Конго, Гуадалупе?

— Да.

— Так вот. Я не хочу порочить моих людей, хотя должен признаться, ни один из них не способен взять Конго живым или мертвым.

Снова эта проклятая муха. Она прожужжала у меня над ухом и с лету шлепнулась о высокий открытый лоб мулата. Тот ударил рукой по лбу, но муха нырнула вниз и улетела. Мулат вернулся к прерванному рассказу:

— Старик неторопливо отодвинул недоуздок и поднял на полицейского глаза — черные, как две фасолины, а взгляд спокойный и как будто даже немного сонный.

— Ну, и я тут при чем, лейтенант?

— Я тебя не первый день знаю, Гуадалупе. Я уверен, если кто и может привести ко мне на аркане Конго, так это ты. Ну как? По рукам?

— Ничего не выйдет, лейтенант.

Старик сказал это почти кротко, глядя на стол, где лежал уже готовый недоуздок. Полицейский в недоумении уставился на недоуздок, хотя по его растерянному лицу было ясно, что он ничего перед собой не видит. Но тут же он взял себя в руки и спросил построже:

— А ты знаешь, что произошло в «Тибиси Альто»?

— Знаю.

— Двое покалеченных и один убитый. Ты считаешь, можно так оставить? Ведь это дело рук Конго. Все в округе знают… Камни вопят о том. А история с женой Эмилиано? Бедняга до сих пор сидит здесь, в селении, боится идти домой, все думает, что жена жива и не умерла от пули Конго.

— Эмилиано помешался от горя, лейтенант. Но ведь он сам признавался, что первым открыл стрельбу и потом вбежал в дом, спасаясь от пуль Конго. А пуля, сами знаете, не разбирает. Вот и угодила в эту несчастную…

— Гуадалупе, пойми, вся округа ждет от тебя помощи.

— Конго не причинил мне никакого зла.

— Он убивает, ворует, разве мало? Может, ты вообще держишь сторону таких, как Конго?

При этом Лопес Роса повысил голос. Вероятно, он сделал это ненамеренно, но старик вдруг выпрямился и глянул прямо в зеленые глаза полицейского.

— Не хотел я говорить, да придется. Я не ношу полицейской формы и, должно быть, потому вижу больше вашего, лейтенант. Я-то вижу, что у каждого человека два лица.

— Какие там два лица! — отмахнулся Лопес Роса.

И тут старик сказал такое, что я буду всю жизнь помнить, сказал, словно в колокол ударил:

— Вы требуете от человека одного: будь тише воды ниже травы, не пускай в ход оружия, не зарься на чужое добро. Я с этим согласен, но я помню и другое, поважнее: человек гибнет от несправедливости, и ни власти, ни закон никогда не встанут на его защиту.

— Этот каналья уже четыре года разбойничает.

— А началось все в тот день, когда он увидел, как его семья умирает с голоду.

— Да ты-то почем знаешь?

— Я на земле живу, а земля слухами полнится. И вот что, лейтенант: не по нутру мне, когда надо мной хочет взять верх такой же, как и я, смертный, только с нашивками на рукаве, и вводит меня в грех потому лишь, что я не пляшу под его дудку.

Видали вы, как бывает, если зажать ладонью горлышко бутылки и перевернуть ее вверх дном? Вся кровь бросилась в лицо полицейскому, но он сдержался, немного успокоился и потом сказал, вертя перстень на волосатом пальце:

— Ладно, Гуадалупе, не хочешь делать по доброй воле, сделай за плату. Годы твои не молодые, лишние деньги не помешают. Что, если… — Роса взглянул на меня так, словно был уверен: я внезапно оглох и ослеп. — Что, если я предложу тебе тысячу-другую песо, Гуадалупе?

Старик будто не слышал вопроса. Он перевел взгляд на шляпу полицейского, лежавшую на столе, затем на дверь и сказал спокойно:

— Если теперь вы уйдете, даже не попрощавшись, я буду только рад. Давайте забудем и о вашем приходе, и о ваших словах, и о том, что этот парень все видел и слышал.

Роса молча повиновался. Он взял шляпу, шагнул к двери, но вдруг остановился и, стоя спиной к нам, пряча лицо, глухо пробормотал:

— Гуадалупе, если когда-нибудь тебе понадобится моя помощь, пусть даже ты убьешь человека, — приходи, не бойся.

Старик ничего не ответил. Стряхнув с колен обрезки кожи, он обратился ко мне как ни в чем не бывало:

— Так что ты хотел сказать? Дон Хасинто просит объездить жеребца? Стар я для такой работы, но делать нечего, скажи — приду.

Опять эта несносная муха. Она упала откуда-то сверху прямо на край стакана. Мулат в сердцах стукнул стаканом о стойку, и муха перелетела ему на руку. Тут-то он ее и прихлопнул. Поморщившись, он снова поднес стакан ко рту. На этот раз мулат заговорил лишь после того, как выпил все до дна, поставил стакан и стер с усов белые хлопья пены.

— И все же тремя днями позже Гуадалупе изловил Конго.

— Как так?

— Отрекся от своего слова?

— Польстился на деньги?

Перебивая друг друга, мы закидали мулата вопросами, но он наливал в стакан пиво из бутылки и не спешил с ответом.

— Нет, старик не продался. Пришлось ему пойти на это, только не ради денег. И никто, видит бог, никто больше не понуждал его.

— Тогда все это враки.

— Враки? Спросите его крестника, — из-за него-то все и вышло. Сейчас он жив-здоров, у себя дома, так что вы можете увидеть его. Нет уж, друг, не суди о том, чего не знаешь. Гуадалупе был человеком необыкновенным, а с такими и случаи необыкновенные приключаются, не как с другими.