Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза - Андрей Шляхов

Матрену в исполнении Тани зрители принимали хорошо, и вообще пьеса по некрасовской поэме была у них одной из самых любимых – созвучная тема, красивая, подлинно народная, речь, актеры играют прекрасно.

Иван Романович расценивал свое положение в передвижном театре Политуправления Реввоенсовета как надежное и строил далеко идущие планы относительно будущего.

– Вот закончится война, – мечтал он, – и все наладится. Откроется много новых театров, и нам уже не надо будет мотаться туда-сюда. Мы станем Театром Красной армии. Красной армии без своего театра никак нельзя. Нам построят здание, новое, очень удобное, я буду режиссером, а ты, Танюша, примой…

Но недаром говорится, что загад не бывает богат. В отношении того, что Красной армии никак нельзя обойтись без своего театра и что для этого театра построят новое удобное здание, Иван Романович был прав. Он ошибся только насчет сроков (Центральный театр Красной армии был открыт только в 1930 году) и насчет своей собственной судьбы и судьбы Тани.

Когда все складывается слишком уж хорошо, что-нибудь непременно случается. Вдруг в просветительном отделе спохватились в отношении того, что в передвижном театре ставит спектакли и обучает актеров беспартийный. Подобное в то время случалось сплошь и рядом. Когда был нужен специалист, приглашали, невзирая на партийность. Партийные кадры в большинстве своем были малообразованными. Но рано или поздно, во время кампании по выявлению скрытых врагов или по чьей-то инициативе вопрос о партийности непременно всплывал.

Вступать в ряды ВКП(б) Иван Романович не мог, потому что биография каждого кандидата очень тщательно проверялась – происхождение, родственники и т. п. Сына купца первой гильдии в партию ни за что бы не приняли (и не надо вспоминать о том, что у Ульянова-Ленина отец был действительным статским советником, это совсем другой случай). Принять не приняли бы, но после пристального изучения биографии вполне могли сделать неблагоприятные для Ивана Романовича выводы, объявить классовым врагом. И никакие высокопоставленные покровители ему бы не помогли.

С большим сожалением Иван Романович оставил передвижной театр, в который он вложил столько сил и с которым связывал столько надежд. Вместе с ним ушла и Таня. Встал вопрос о том, что делать дальше. В Москве было куда устроиться, тем более что Ивана Романовича в артистическом мире знали все. Но внезапно у Саши, младшего Таниного брата, доктора заподозрили чахотку, которую в то время лечили теплым сухим климатом и хорошим питанием. На семейном совете было решено переезжать куда-нибудь на юг, к солнцу, фруктам и относительному изобилию еды.

Загвоздка была в том, куда именно переезжать.

Дело было осенью 1920 года, в начале октября.

Крым отпадал, он еще был у белых. Красная армия готовилась со дня на день выбить их оттуда, но пока еще этого не случилось.

Про Среднюю Азию рассказывали страшное. Советская власть там только днем, а по ночам творится черт знает что – налетают басмачи, убивают без разбора всех коммунистов и совслужащих[35], грабят, насилуют, жгут…

Юг Украины не нравился Евгении Сергеевне, точнее – пугал ее многочисленными погромами, происходившими во время Гражданской войны.

Кавказ пугал не меньше Средней Азии. Там тоже было неспокойно.

И тут очень удачно Ивана Романовича вызвали в просветительный отдел Политуправления Реввоенсовета и предложили ехать работать в Нахичевань-на-Дону[36], где при ревкоме создавался театр. Видимо, начальство Ивана Романовича чувствовало себя неловко после случившегося (уволили, по сути дела, ни за что ценного специалиста и хорошего человека), вот и попыталось хотя бы частично загладить свою вину.

Ивану Романовичу сказали: «Неважно, что вы беспартийный», а еще сказали, что на месте сразу же обеспечат жильем, всем необходимым и, вообще, станут носить на руках. Когда Иван Романович осторожно поинтересовался, как в Нахичевани обстоит дело насчет порядка, его заверили: «Порядок там железный, можете не волноваться».

Доктора в один голос сказали, что Ялта, конечно же, была бы предпочтительнее, но Нахичевань тоже годится, как-никак юг и климат там много лучше московского, и посоветовали уезжать как можно скорее, чтобы не запустить процесс.

Иван Романович вспомнил, как Синельников приглашал его лет двадцать назад играть в Нахичевани, да как-то не сложилось. Синельников в сезон 1899–1900 годов держал антрепризу в Ростове и Нахичевани, давая спектакли то там, то здесь. Он был первым антрепренером нахичеванского театра, построенного по образцу одесского, только меньше размерами. У Синельникова нахичеванский сезон оказался выгодным. Театр на семьсот с лишним мест был слишком велик для города с тридцатипятитысячным населением, и прибыль здесь можно было получать лишь в том случае, если держать антрепризу одновременно в Ростове и Нахичевани. Но все те, кто арендовал нахичеванский театр после Синельникова, с удручающим постоянством терпели убытки, и очень скоро Нахичевань приобрела славу «невыгодного», а то и «проклятого» города. Рассказывали, что второй арендатор нахичеванского театра Александр Анчаров-Эльстон (бывший актер синельниковской труппы), потерпевший здесь большие убытки, перед смертью в одной из ростовских больниц проклял и театр, и сам город. А еще рассказывали, будто антрепренеру Горевой трижды являлась во сне покойная мать и умоляла ее ни в коем случае не арендовать театра в Нахичевани, потому что он выстроен на проклятом месте, где в незапамятные времена произошло какое-то ужасное убийство. Горева не послушалась предостережения и в итоге обанкротилась. Актеры ее труппы получили по две копейки за рубль причитающихся им денег из залога, оставленного Горевой в городской управе.

После того как вскоре после ухода белых из Ростова сгорел ростовский театр, построенный в 1882 году табачным фабрикантом Владимиром Асмоловым[37] (списали на происки контрреволюционеров, но, скорее всего, то была простая небрежность), театр в Нахичевани остался один на два города.

В «проклятом» месте Ивану Романовичу обещали работу, жилье, хороший паек. Опять же – юг, польза для здоровья сына. Евгения Сергеевна повздыхала насчет того, что могли бы предложить и Таганрог, там все-таки море, а морской воздух для чахоточных полезнее, но согласилась на переезд без уговоров.

От Москвы до Нахичевани добирались около пяти суток, со всеми невзгодами революционного времени – с пересадками, с долгими сидениями на вокзалах, с долгими простоями на полустанках. Бедная Евгения Сергеевна вся извелась от беспокойства. Она следила за вещами, волновалась, как бы кто не отстал от поезда, сев в очередной поезд, по нескольку раз переспрашивала у попутчиков, в каком направлении они едут.

Мать беспокоилась, отец ее успокаивал, братишка капризничал, а Таня занималась тем, что наблюдала жизнь. Вообще-то она наблюдала ее с рождения, но с недавних пор начала наблюдать особым, актерским, профессиональным образом. Подмечала в поведении окружающих интересные характерные черты, прислушивалась к разным говорам и т. п. Когда едешь, можно сказать, через всю страну, то впечатлений набирается много. Ближе к концу путешествия она перестала обращать внимание на людей и начала любоваться видами. Осень, пожалуй, самое красивое время в средних широтах. Панорамы иной раз за окном были такими, что просто захватывало дух, и Тане становилось жаль, что у нее нет таланта живописца. Вот бы взять да и нарисовать всю эту невероятную красоту!

Рисовать Таня любила, но не умела. Рука плохо слушалась, и все никак не получалось передать на бумаге увиденное. Сходство всегда получалось весьма отдаленным, но сам процесс Тане нравился. И всякий раз теплилась в душе надежда на то, что уж сейчас-то, наконец, все получится так, как надо. Она даже принялась было зарисовывать заоконные виды карандашом в тетрадь, но скоро бросила это занятие, потому что вагон сильно трясло.

Глава восьмая

Уголок, куда приходят забыться

Днем – фабрика, грязная, неуютная, вечером – театральная или концертная зала, сверкающая пестрыми красками и огнями. Весь день – постылые канцелярские бумаги, надоевшие раздраженные просители. Зато вечером – благородные речи маркиза Позы, пламенные чувства Саломеи, где-то, в недосягаемом мире, отделенном рампой от усталого и голодного зрителя. Жизнь некрасива, искусство прекрасно. Театр – уголок, куда приходят забыться от житейских забот и тревог…

В Нахичевани все сразу же пошло не так.

Обещанное еще в Москве жилье оказалось сырой и холодной комнатенкой в полуподвальном этаже, бывшей дворницкой. Революция перевернула привычный порядок мироздания с ног на голову. Кто был ничем, тот стал всем и наоборот. Теперь дворники жили в господских квартирах, а господа – в дворницких.