Грехи аккордеона - Эдна Энни Пру

– Теперь у нас есть все, – заявил Лотц.

– Нет, – возразил Бетль, почесывая палец ноги. – Нужна туба. И Bierstube [27]. Я все вспоминаю одно место: под деревьями стулья и маленькие столики, скатерти в красно-белую клетку, птички собирают крошки, люди отдыхают с кружками доброго лагера – ох, как я тоскую без пива герра Грюндига, его лагер был как хорошее вино. Немного музыки, аккордеон, вот послушайте. – Он растянул меха и взял несколько аккордов из «Schöne Mähderin» [28]. – Дети притихли, пожилые дамы, помнится, вяжут, на столиках перед ними небольшие стаканчики. В Америке такого нет, и пойти некуда. Все или сидят по домам, или работают. Американцы ничего не понимают в жизни, только и умеют, что брать, брать и брать. А давайте устроим свое Bierstube, а? Я и место приглядел – у реки под ивами; воскресным вечерком, в хорошую погоду можно устраивать теплые пирушки. Дети будут играть в официантов.

– Ага, – нахмурилась Кларисса Лотц. – А я кем буду – старой дамой со стаканчиком или, как положено, таскать взад-вперед пироги и сыр с сосисками?

– Женская работа есть женская работа, – отвечал Бетль. – Сперва таскать, а потом пить и вязать.

Дядюшка Лотца числился в Turnverein [29], и племянник под впечатлением гибкой силы старика уговорил всех заняться упражнениями. По утрам на рассвете три германца поднимались – каждый у себя дома, опустошали мочевые пузыри, делали три обязательных поклона, касаясь пальцами ступней, и разводили руки – назад, вперед, в стороны. Мессермахер крутил самодельную булаву, Лотц умел ходить на руках. Затем каждый садился к столу и выпивал кварту пива домашней закваски – Бетль еще выкуривал сигару; хозяйки в это время гремели крышками молочных бидонов, а на сковородке потрескивала соленая свинина.

– Хороши у нас дела, – говорил Бетль.

Но в ноябре у Лотца заболел ребенок, высокая температура и судороги оказались воспалением мозга, хваленая докторская книга Бетля «Praktisher Führer zur Gesundheit» [30] ничем не помогла, и через неделю мальчик умер. Отойдя немного в прерию, Лотц с Мессермахером выкопали могилу, а Бетль, утирая слезы, поклялся весной обнести участок забором. Он дважды сыграл «Похоронный марш» под рыдания женщин и аккордеона. Но это было только началом бесконечной череды болезней и травм, приводивших германцев в отчаяние. Из года в год дети болели дифтеритом, воспалением позвоночника, тифом, холерой, малярией, корью, коклюшем, туберкулезом и пневмонией – это не считая ожогов, царапин, змеиных укусов и обморожений. Когда от осложнения после кори умер младший сын Бетля, Герти велела мужу позвать странствующего фотографа, за несколько дней до того проходившего мимо фермы – сделать фотографию на память. Она быстро одела мертвого ребенка в брюки старшего брата и черное зимнее пальто, затем, пока он еще сгибался, усадила маленькое тело в кресло и вложила ему в руку деревянную лошадку, которую еще раньше вырезал Бетль. Поскольку труп не может сидеть прямо, Бетлю пришлось привязать его веревкой, испачканной в саже, чтобы не видно было на снимке. Когда прибыл фотограф, они вынесли кресло на яркое солнце. Ограду вокруг участка так и не построили, и Бетль сыграл «Похоронный марш» всего один раз. Достаточно. Жизни детей пребывали в таком ненадежном равновесии, что лучше не любить их слишком сильно.

Лярд и сало

К началу 1900 годов Прэнк окружали тридцать ферм; новые семьи тянулись на запад – их подстегивали как личные беды, так и засуха в Канзасе и Небраске; за несколько лет до того появились недотепы с востока, которым не досталось приличной земли в Оклахоме; кто-то, разорившись в депрессию, решал начать все заново, нескольких крупных скотоводов подкосили пыльные бури 86 и 87-го годов, но они все же надеялись восстановить былые владения – большинство переселенцев, воодушевившись идеями нового века, чувствовали, что пришло их время. Несколько лет подряд кукуруза росла так, как никто в жизни не видел и не мог даже мечтать; прямо на глазах она выскакивала из пурпурно-черного суглинка, и в тихие жаркие дни на пустынном поле слышался скрип растущих стеблей. Сила жизни.

Но засуха добиралась и сюда – сжигала на корню урожай, а зудящие тучи проклятой саранчи так плотно облепляли ограды, что тонкая проволока становилась похожа на корабельные канаты, шевелилась и корчилась. Черные стены облаков вдруг оборачивались ревущими тоннелями торнадо, а неизвестно откуда взявшийся ураганный ветер сметал дома и постройки, швырял в овраги лошадей. Люди замерзали, пойманные в прерии снежным бураном, лошади околевали на ходу, а одна из женщин как-то добиралась до дома, борясь с ревущим ветром и цепляясь за мужа, пока сильный порыв вдруг не расцепил их руки. Он нашел ее только на следующее утро: обледеневший труп прибило к стене сарая, и если бы не эта постройка, его, наверное, катило бы до самой Миссури. Затяжную варварскую засуху вдруг ломали стремительные ливни, разрубая на овраги иссушенную почву, вымывая из нее полумертвый урожай. Град размером с чайную чашку налетал, словно нелепые груши, размешивал в кашу кукурузные поля, избивал скот. Дети тонули в Литтл-Рант, терялись в кукурузных лесах.

Появилась долгожданная железнодорожная ветка длиной в тридцать пять миль, «Ролла и Хайрод», которую немедленно переименовали в «Лярд и Сало» за любовь к импровизациям – вместо машинного масла для смазки механизмов компания пускала в дело перетопленное сало и, не желая строить водонапорную башню, заставляла рабочих черпать воду из речки Литтл-Рант – но тем не менее, это был прямой выход к процветанию и чикагским рынкам. А также возможность почитать железнодорожные плакаты и рекламу. Бетль презирал ирландских болотных кикимор, насыпавших полотно своими «ирландскими ложками», то есть железнодорожными лопатами, но их деньги были ничем не хуже других, и на целый год он пристроил у себя столоваться четверку грязных, бормочущих молитвы любителей виски.

– Ох, эти грязные ирландцы, – вздохнула Герти после того, как отнесла миску картофельной размазни в хижину, где четверо детей лежали с тяжелой оспой. Мать предложила ей чашку кофе, и когда Герти неохотно согласилась, ушла в закопченную кухонную пристройку. Выглянув через минуту, Герти увидела, что эта отвратительная неряха облизывает внутренность чашки, а давно закипевший на плите кофе воняет горелыми тряпками.

Бетль продал ореховую рощу на железнодорожные шпалы и поздравил себя с удачной сделкой. Кое-кто из ирландцев остался добывать за городком известняк, остальные двигались вместе с железной дорогой на запад, оседая то там, то здесь – батраками на ранчо, агентами по продаже земли или клерками в новых госконторах.

– Эти грязные католики, – говорил Бетль. – Они ж бандиты, им можно все, сходят потом на свою исповедь, помолятся и хрясть! – все чисто. Знаете, как один ирландец стащил у соседа пять цыплят, а потом и говорит на исповеди: «Отец, я украл пять цыплят». – «Сколько?» – спрашивает священник. «Пять, отец, но пускай будет десять, остальных я захвачу по дороге домой».

Каждую неделю Герти замешивала тесто на двадцать буханок: ее окрепшие руки орудовали, как механические мешалки, мускулы выпирали, особенно на предплечьях, так, словно их что-то перекрутило. Бесконечные дойки сменялись поливкой огорода, для которого приходилось таскать тяжелые кадки с водой, и правое плечо навсегда осталось выше левого. Но несмотря на кривобокость и воспалительный ревматизм, она работала в поле, проворачивала кучу домашних дел и каждое утро заплетала себе и дочерям косы, укладывая их на голове короной, хотя по городской моде волосы полагалось закручивать на макушке в пучок размером с молодой качан. Она расчесывала волнистые пряди любимым гребнем, делила пополам, затем быстро и туго заплетала в две косы, завязывая на концах тонкими лентами. Обматывала косы вокруг головы, а встретившиеся на затылке ленточки скручивала и прятала среди волос. Две толстые косы превращались на головах дочерей в сверкающие короны; У Герти она была русой, с проседью. На ночь косы расплетались – разве можно спать на волосяных канатах? – и струились вниз теплой курчавой волной. А когда несколько раз в году девочки приезжали домой из школы – никогда не садитесь за одну парту с ирландцами, предупреждала она их – и привозили вшей, она промывала им волосы керосином, частым гребнем вычесывала из вонючих прядей гнид; если же проклятые червяки заставляли детей чесаться и извиваться, поила их микстурой от глистов доктора Лага – смолистой субстанцией, воняющей паленым рогом.

Появилась вторая железнодорожная ветка, двойной рельсовый ряд облепили китайские рабочие; лопоча на непонятном языке, они продвигались на юг в Канзас-сити и на север к Миннеаполису. Железнодорожники построили станцию, посадили туда начальника, телеграфиста и распорядителя грузоперевозок. Зал ожидания украсился десятифутовой скамейкой из дырчатой фанеры с гигантским лозунгом: НАВЕЩАЙТЕ БОЛЬНЫХ. Начальник станции по имени Бак Торн был инженером – до тех пор, пока в крушении поезда не потерял ногу. Он шутил, называя себя «паровозом». В обеденный перерыв надевал каску и ковылял на подбитой резиной деревянной ноге со специальными шарнирами к своему круглому домику, чтобы затопить печь, принести угля и воды. Субботними вечерами накачивался виски до тех пор, пока не начинал гудеть и объявлять, что вот теперь он как следует себя смазал.