Oh, Boy! - Мари-Од Мюрай

– Которая? Венеция или Жозиана?

У Лоранс голова пошла кругом. Острый приступ гипогликемии в конце рабочего дня. Ей необходимо было съесть немного шоколада.

– Подождите, дайте я сяду, – прошептала она.

– Ну вот, – буркнул Барт. – У вас-то что, беременность или лейкемия?

– Что вы несете? – возмутилась судья.

– Да так, ничего, – рассеянно отозвался Барт. – Просто Эме беременна, а у Симеона лейкемия.

– Что? У Симеона…

– А, вы не в курсе? – светским тоном обронил Барт. – Я сам только в субботу узнал.

– Не может быть! – отказывалась верить Лоранс. – Выдумываете сами не знаете что!

– Спросите у моего врача, д-ра Шалона. Все как с тем душем. Чистая правда. Я всегда говорю только правду.

Почувствовав угрызения совести, Барт уточнил:

– Не считая случая с Эме. Она правда беременна, но не от меня.

– Простите, – сказала Лоранс.

Она открыла сумочку, вынула плитку шоколада и впервые в жизни прилюдно уступила своей тайной слабости. Бартельми с интересом наблюдал за ее действиями.

– Я тоже больше черный люблю, – сказал он не без зависти.

– Хотите кусочек?

Она отломила два кусочка и протянула ему.

– Хороший сорт, – одобрил Барт, указывая на обертку.

– Давайте заново, все с начала, – попросила Лоранс, восстановив свои силы. – Итак, Венеция…

– …вошла без стука ко мне в спальню.

– Эме…

– …жена моего соседа сверху.

– Но почему вы называете ее «дорогая»? – подозрительно спросила Лоранс.

– Чтобы сойти за нормального.

Лоранс посмотрела на то, что осталось от шоколадки, и решила, что может себе позволить ее доесть.

– Симеон? – продолжила она.

– …болен лейкемией.

– О Господи!

Взывать к Богу с полным ртом было как-то дико.

– В первый момент это здорово шарахает, – сочувственно заметил Барт. – Надо повторять про себя это слово много-много раз: лейкемия, лейкемия, лейкемия. Постепенно привыкнете.

Лоранс явственно ощущала, как у нее едет крыша. Барт, чтобы успокоить ее, начал обводить пальцем лощинку вдоль V – образного выреза.

– Так уж оно есть, – сказал он ласково. – Это жизнь… дорогая.

И тут же схлопотал по рукам. Вот и будь после этого нормальным.

Глава восьмая,

в которой обращаются к помощи медицины

Венеция первым делом спросила психолога:

– А я зачем здесь?

– Поговорить, если тебе хочется, – ответила Доротея Шапиро. – Ну в общем, что тебе больше нравится: хочешь рисуй, хочешь лепи, можешь в куклы играть и всякое такое.

– Я люблю рисовать.

Психолог пододвинула к девочке стопку бумаги и фломастеры.

– А что рисовать? – спросила Венеция, у которой все это ассоциировалось со школой.

– Что хочешь.

– У меня черти хорошо получаются, – предложила девочка.

– Черти?

Доротея Шапиро старалась никак не комментировать высказывания своих маленьких пациентов. Она только повторяла их же слова с вопросительной интонацией.

– Я когда злюсь на Симеона, рисую ему черта, – поведала Венеция, рисуя забавного рогатого человечка. – Иногда еще пишу: «Симеон жопа».

– Симеон жопа?

Венеция захихикала, как хихикают маленькие девочки, когда знают, что сказали «гадкое слово». Она дорисовала чертика и написала под ним: «Симеон пед».

– Симеон пед? – прочла вслух Доротея.

– Это все равно что жопа.

– Ах, вот оно что!

Венеция с безошибочным чутьем пятилетнего ребенка сразу подошла к сути проблемы. Жозиана Морлеван уже пообщалась с психологом с глазу на глаз и много наговорила про своего брата-гомосексуалиста, который, того и гляди, станет опекуном малышки.

– А для Бартельми ты тоже рисуешь чертей? – невинно поинтересовалась Доротея.

– Не-е-т! – рявкнула Венеция. – Сердца!

– Сердца?

– Три. Потому что я его люблю до безумия. Три – это как для Зорро.

– Как для Зорро?

– Ну да, когда я вырасту, я женюсь или на Зорро, или на Бартельми.

– Женишься на Бартельми? Венеция утомленно вздохнула.

– Ну да, я знаю, нельзя жениться на своем брате и всякая такая фигня. Но Барт такой красивый!

– Красивый? – изобразила удивление Доротея.

– Хочешь, я тебе его нарисую?

– Рисуй все, что тебе хочется, – напомнила психолог.

– А как рисовать, голого или одетого?

Доротее стоило большого труда не улыбнуться. Девочка прекрасно поняла, из-за чего всполошилась Жозиана Морлеван и зачем она, Венеция, здесь, в кабинете психолога.

– Как хочешь, – повторила Доротея.

Девочка задумалась. Потом скроила гримаску, словно отказываясь от первоначального намерения.

– Голого рисовать не буду, потому что я плохо его разглядела. Он мне сказал «кыш».

– Сказал тебе «кыш»?

– Чтобы я вышла из комнаты. Он был не рад, что я пришла. Я не постучалась.

– Ну теперь все понятно, – заключила Доротея, очарованная интуитивной находчивостью девочки.

Венеция совершенно дедраматизировала ситуацию. Барт вовсе не был эксгибиционистом. Это Венеция была любопытной пятилетней малышкой, лезущей без спросу куда заблагорассудится. Она нарисовала очень красивого Бартельми с короной на голове.

– Кто это, Прекрасный принц? – не удержалась от вопроса Доротея.

Венеция помотала головой.

– Один из трех царей, ну которые волхвы. Он везет мне подарок.

– Подарок?

Девочка улыбнулась психологу с неизъяснимым лукавством:

– Серьги, – сказала она.

Под конец Венеция снова пересчитала и нарисовала всех Морлеванов. На этот раз у нее их набралось семь. Барт, Жозиана, Симеон, Моргана, Венеция, папа и присоединившаяся, наконец, к клану мама-на-небесах.

«Не по годам развитый ребенок, – отметила про себя Доротея, – который сейчас на свой лад глубоко переживает утрату. Сексуальное любопытство нормально для ее возраста».

Жозиана засыпала психолога вопросами. Она хотела услышать подробный отчет и, если возможно (хотя она в этом не признавалась), четкие обвинения против Бартельми. Доротея уклонялась. Она не выдавала своих юных пациентов. Просто сказала:

– Венеция может продолжать встречаться со своим старшим братом, потому что, собственно говоря, никакой проблемы в общем нет.

– Но опека! – вскричала Жозиана. – Не может же судья доверить опеку Бартельми! Гомосексуалисту!

Психологу стало ясно, что если в семье Морлеванов и есть проблема, то ее надо искать в отношениях между Жозианой и Бартельми. Они теперь будут рвать детей друг у друга из рук. Ей не хотелось настраивать против себя Жозиану, слишком резко давая понять, что та не права. В конце концов, она ведь не знает Бартельми.

– Венеции хорошо было бы пройти курс психотерапии, – сказала она, – потому что она… ну в общем… горе, ужасные переживания и все такое. И, может быть, стоит подумать еще о семейной психотерапии, потому что… ну в общем… надо же разобраться в ваших отношениях с братом и все такое.

Насколько легко Доротея понимала других людей, настолько же трудно ей было с ними объясняться.

– Семейная психотерапия? – повторила Жозиана таким тоном, словно большей глупости в жизни не слышала. – Спасибо, но со мной все в порядке.

Вечером мужу Жозианы пришлось выслушать немало обличений. Эти психологи, с ними невозможно иметь дело! Выдумывают какие-то проблемы там где их нет, а когда им сообщают про извращенца, который носит серьгу в ухе, ходит виляя бедрами, дарит маленьким девочкам кукол мужского пола и разгуливает при них голым, – они, видите ли, не находят тут никаких проблем!

Барт и не подозревал, что стал объектом такого милого психологического анализа. Но в эту среду, едва миновав ворота клиники Сент-Антуан, он понял, что ему предстоит пережить не самый приятный момент в его жизни.

– Пошли спросим в справочной, где отделение… ну этой хрени…

Слово «лейкемия» не так легко ему давалось, когда рядом был Симеон.

– Незачем, – сказал младший брат, кивнув на указатель: «Отделение профессора Мойвуазена». – Нам туда.

Барт нервно взглянул на часы.

– Мы рано пришли. Можно в саду погулять…

– Пошли в приемную, – устало отозвался Симеон.

Барт предложил ему жевачку.

– Да успокойся ты, – сказал Симеон, отстраняя пакетик.

Когда они подошли к небольшому зданию из красного кирпича, Барт лихорадочно жевал, а Симеон, которого прошибал пот то ли от нервного напряжения, то ли от усталости, еле волочил ноги. У входа их встретила молоденькая медсестра.

– Симеон Морлеван? Профессор сейчас будет. Посидите пока.

Приемной, по сути дела, не было. Просто несколько кресел, расставленных полукругом, и три прошлогодних журнала на столике.

– Фу, как здесь пахнет, вот гадость, – выдавил Барт умирающим голосом.