Несколько печальных дней - Василий Гроссман

Через неделю к Вавиловой приехали Козырев и начальник штаба. От них пахло кожей, табаком, лошадиным потом. Алешка спал в люльке, закрытый от мух куском марли. Оглушительно скрипя, точно два новых сапога, они подошли к люльке и смотрели на худенькое личико спящего. Лицо подергивалось во сне, это были просто движения кожи, но из-за этих движений лицо принимало различные выражения – то печали, то гнева, то улыбки.

Военные переглянулись.

– Да, – сказал Козырев.

– Да, действительно, – сказал начальник штаба.

И они сели на стулья и начали рассказывать. Поляки перешли в наступление. Наши части отходят. Это, конечно, временно. Четырнадцатая армия стягивается под Жмеринкой. Идут дивизии с Урала. Украина будет нашей. Надо думать, через месяц наступит перелом. Но пока поляк прет густо.

Козырев выругался.

– Тише, – сказала Вавилова, – не ори, разбудишь.

– Да, у нас мордочка в крови, – промолвил начальник штаба и рассмеялся.

– А ты все со своей прибауткой, – сказала Вавилова и страдающе добавила: – Да ты бы не курил, дуешь, как паровоз.

Военным вдруг стало скучно. Козырев зевнул. Начальник штаба посмотрел на часы и сказал:

– На Лысую Гору бы не опоздать.

«Часики– то золотые», -с раздражением подумала Вавилова.

– Ну, давай прощаться, Клавдия, – произнес Козырев и встал, – я велел тебе муки мешок, сахару да сала доставить, сегодня на двуколке привезут.

Они вышли на улицу. Вокруг лошадей стояли маленькие Магазаники. Козырев, кряхтя, полез в седло. Начальник штаба щелкнул языком и с лету вскочил на лошадь.

Доехав до угла, они неожиданно, точно условившись, натянули поводья и остановились.

– Да, – сказал Козырев.

– Да, действительно, – ответил начальник штаба. Они рассмеялись, ударили по лошадям и поскакали на Лысую Гору.

Вечером приехала двуколка. Перетащив в дом мешки с продуктами, Магазаник зашел в комнату Вавиловой и таинственным шепотом произнес:

– Как вам понравится новость, товарищ Вавилова, приехал к нам в мастерскую швагер посадчика Цессарского, – он оглянулся и, точно извиняясь перед Вавиловой, удивленно сказал: – В Чуднове поляки, а Чуднов сорок верст отсюда.

Пришла Бэйла. Она немного послушала и решительно сказала:

– О чем говорить. Поляки завтра придут сюда. Так я хочу вам сказать. Поляки не поляки, австрияки, галичане, но вы можете остаться у нас. Кушать вам, слава богу, привезли столько, что хватит на три месяца.

Вавилова молчала. Первый раз в жизни она не знала, что делать.

– Бэйла,– промолвила она и умолкла.

– Я не боюсь, – сказала Бэйла, – вы думаете я боюсь? Дайте мне пять таких, я не испугаюсь. Но где вы видели мать, которая оставляет ребенка, когда ему полторы недели?

Всю ночь под окнами раздавалось ржание лошадей, стук колес, возбуждение, сердитые голоса. От Шепетовки на Казатин шли обозы.

Вавилова сидела возле люльки. Ребенок спал. Она смотрела на желтое личико: в конце концов ничего особенного не произойдет. Козырев говорил, что через месяц они вернутся. Как раз столько времени, сколько она рассчитывала быть в отпуску. А если отрежут надолго? Что же, и это ее не пугает.

Когда Алеша окрепнет, они проберутся через линию фронта.

Кто их тронет: деревенскую бабу с грудным ребенком? И Вавилова представила себе, как она ранним летним утром идет полем – голова у ней повязана цветным платком, а Алеша смотрит вокруг и протягивает ручки. Хорошо! Она запела тоненьким голосом:

– Спи, сыночек, спи, – и, покачивая люльку, задремала.

Утром базар кипел, как всегда. Люди были как-то особенно возбуждены. Некоторые, поглядывая на беспрерывную цепь военных повозок, радостно смеялись. Но вот проехали обозы. Улицы были полны людей. У ворот стояли обыватели, «население», как называли их в приказах коменданты. Все возбужденным шепотом переговаривались между собой, оглядывались. Говорили, что поляки уже заняли местечко Пятку в пятнадцати верстах от города. Магазаник не пошел на работу. Он сидел в комнате Вавиловой и философствовал вовсю.

С грохотом проехал в сторону вокзала броневой автомобиль; он был покрыт густым слоем пыли, и казалось, что сталь посерела от усталости и многих бессонных ночей.

– Сказать вам правду, – говорил Магазаник, – так это самое лучшее время для людей: одна власть ушла, другая не пришла. Ни тебе реквизиций, ни тебе контрибуций, ни тебе погромов.

– Это днем он такой умный, – сказала Бэйла, – а когда ночью весь город кричит, гвалт от бандитов, он сидит, как смерть, и трусится от страха.

– Дай поговорить с человеком, – рассердился Магазаник.

Он то и дело выбегал на улицу и возвращался с новостями. Ревком эвакуировался еще ночью, упартком уехал вслед за ним, штаб ушел утром. На вокзале уже пусто. Уехал последний эшелон.

Вдруг на улице послышались крики. Летел аэроплан. Вавилова подошла к окну. Аэроплан был высоко, но можно было ясно различить бело-красные круги на крыльях. Это была польская воздушная разведка. Аэроплан сделал круг над городом и полетел к вокзалу. И тогда со стороны Лысой Горы начали стрелять пушки, снаряды пролетали над городом и откуда-то, издали, за железнодорожным переездом, раздавались звуки разрывов.

Сперва вьюгой выли снаряды, потом тяжело вздыхали орудия, и спустя несколько секунд радостно звенели разрывы. Это большевики задерживали движение поляков к городку. Вскоре поляки начали отвечать: снаряды ложились в разных местах города.

– Ваам! – оглушительно ломался воздух, сыпались кирпичи, дым и пыль плясали над развороченной стеной дома. Улицы стали тихими, строгими, пустынными, точно нарисованными. После каждого разрыва снаряда наступала такая тишина, что делалось страшно. А солнце стояло в безоблачном небе и точно распростертого мертвеца радостно освещало город.

Весь город лежал в подвалах, погребах, охал и стонал от страха, закрывал глаза, сдерживал в беспамятстве дыхание.

Все, даже дети, знали, что бомбардировка эта называется артиллерийской подготовкой и что прежде, чем занять город, войска выпустят еще несколько десятков снарядов. А потом, все знали это, станет неимоверно тихо, и вдруг, звонко цокая копытами по широкой улице, со стороны переезда, промчится конная разведка. И, млея от страха и любопытства, все будут выглядывать из-за ворот, занавесок, щелей в ставнях, на цыпочках, покрываясь испариной, выползать во двор.

Отряд выедет на площадь. Лошади будут приседать и хрипеть, всадники возбужденно перекликаться на изумительном простом человечьем языке, и начальник, радуясь смирению навзничь лежащего, побежденного города, пьяно закричит, бахнет из револьвера в жерло тишины, подымет лошадь на дыбы.

И тогда со всех сторон польются пехотные и конные части, по домам забегают пыльные, уставшие люди, добродушные, но способные к убийству, хозяйственные мужики в синих шинелях, жадные до обывательских кур, полотенец и сапог.

Все знали это, так как город четырнадцать раз переходил из рук в руки и его занимали петлюровцы, деникинцы, большевики, галичане, поляки, банды Тютюника и Маруси, шальной «ничей» девятый полк. И каждый раз это было, как в предыдущий.

– Поют! – закричал Магазаник. – Поют!

И, забыв о страхе, он выбежал на крыльцо. Вавилова вышла вслед за ним. После духоты темной комнаты Вавилова с особенным наслаждением вдохнула свет и тепло летнего дня. Она (с тем же чувством, как и во время родов) ждала поляков: скорее бы. Разрывы пугали ее, ей казалось, что они разбудят Алешу, она отмахивалась от свиста снарядов, как от мух.

– Ну вас, ну вас, – пела она над люлькой, – вы разбудите Алешу.

Она старалась ни о чем не думать в это время. Ведь было решено: через месяц либо придут большевики, либо они пойдут к ним через фронт.

– Ничего не понимаю, – сказал Магазаник, – посмотрите-ка.

По широкой пустой улице, в сторону переезда, откуда должны были прийти поляки, шел отряд курсантов. Они были одеты в белые холщовые брюки и гимнастерки.

«Пусть красное знамя собой означает идею рабочего люда», – протяжно и как будто печально пели они.

Они шли в сторону поляков.

Почему? Зачем?

Вавилова смотрела на них. И вдруг ей вспомнилось: громадная Красная площадь, несколько тысяч рабочих-добровольцев, идущих на фронт, сгрудились вокруг наскоро сколоченного деревянного помоста. Лысый человек, размахивая кепкой, говорил им речь. Вавилова стояла совсем близко от него.

Она так волновалась, что не могла разобрать половины тех слов, которые говорил человек ясным, слегка картавым голосом. Стоявшие рядом с ней люди слушали, тяжело дыша. Старик в ватнике отчего-то плакал.

Что с ней происходило на площади, под темными стенами, она не знала. Когда-то ночью она хотела рассказать об этом тому, молчаливому. Ей казалось, что он поймет. Но у нее ничего не вышло. А когда они шли с площади на Брянский вокзал, они пели вот эту песню.

И, глядя на лица поющих курсантов, она снова испытала то, что пережила два года назад.