Казачья бурса - Георгий Шолохов-Синявский

…Днем, накануне Нового года, разбушевалась метель. Степь заволокло белесой мглой… В рассохшиеся окна старого адабашевского дома лихо засвистел ветер. Войдя со двора, отец отряхнул снег, похлопал снятыми кожаными рукавицами, бодро сообщил:

— Кура́ — свету не видно. К ночи разыграется еще боле. Снег под Новый год — хорошо. К урожаю.

Я уже заметил: отец любил ядреную зиму и всегда радостно оживлялся, когда землю сковывал стальной мороз и снег выпадал по колено. Видно, жили в его памяти снежные среднерусские зимы и бодрящие трескучие морозы, когда по утрам солнце встает, огороженное сверкающими багряно-золотистыми столбами, когда стреляют, лопаясь, лошадиные комья и птицы мерзнут и падают на лету.

Вечерело. Отец натаскал из сада сухих сучьев, мать растопила плитку, и мы, сдвинувшись у камелька, прислушивались, как швыряется в окно снегом вьюга.

И вдруг со двора донеслись голоса, веселый окрик: «Тп-ррр!!» Отец выбежал на крыльцо. Послышались изумленные восклицания, притопывание, мужской смех. В переднюю ввалились двое в овчинных тулупах и валенках, белые, точно обсыпанные мукой, — это были дядя Иван и дядя Игнат.

Приезд их был радостной неожиданностью. Отец и мать, если изредка не заходили к ним соседи-тавричане, всегда встречали Новый год в одиночестве. Да и как-то не повелось в те времена в степной глуши встречать новогодний полночный час гулянкой и тостами. «Загуливали» лишь на следующий день, когда являлись «посыпальщики».

Отец и мать засуетились, захлопотали, обычно сосредоточенные лица их засветились неподдельной радостью. Дядя Иван сунул мне в руку горсть холодных леденцов, потрепал за вихор:

— Эка вырос, скоро отца догонишь!

Снимая необъятный железнодорожный тулуп, отряхиваясь от снега и выбирая из усов сосульки, дядя Игнат сыпал бойкой скороговоркой:

— Не думали не гадали, а сразу собрались и махнули. Приехал ко мне Иван. Вздыхает, мается: давно будто бы в ссоре с тобой, Филя. Я и скажи ему: «Святки ведь, почему бы не поехать, не проведать братца? Тут полчаса езды всего поездом…» Погода с утра была ясная. Подвернулся токарный. Попросил я суседа за меня обходы сделать до моей будки. Сели и поехали. В Синявку прибыли, а она, зима, и закурила. Если бы адабашевцы не случились со своими подводами да не прихватили нас, пришлось бы заночевать, а то и ворочаться…

— Славно придумали. Спасибо, братцы, — растроганно гудел отец. — Вместе Новый год и отпразднуем.

Он помог Ивану стащить с плеч обмякший от снега тяжелый тулуп. Дядя Иван только посапывал, потирая бледную лысину, гладил лопастую бороду. Он еще не забыл последний приезд к отцу, размолвку с ним из-за своего необдуманного вступления в баптистскую общину и поминутно вздыхал, смущенно пряча виноватые глаза.

Но отец будто совсем забыл о неприятном случае. Не прошло и полчаса, как братья сидели за столом и чокались рюмками. Всегдашняя примирительница и утешительница, с казенным орлом на зеленоватой этикетке, развязала языки, заставила забыть старые обиды. Мать подавала на стол праздничную снедь.

Пил водку и дядя Иван. Он уже не ссылался на запрет согласно канонам баптистской веры. Не ожидая ехидного вопроса отца, он сам поведал о причине такой перемены, рассказал, как разбрелась, рассорилась община, как елейный пресвитер, советуя другим сносить в общую кассу деньги будто бы для помощи нуждающимся ближним и делиться между собой земными благами, стал вдруг подозрительно часто ездить в город, появляться на молениях пыливши, а то и пропускать их вовсе. Тут-то и обнаружилась его постыдная связь с бедовой бабенкой, женой станционного весовщика. Дюжий весовщик прямо на молении избил в кровь благочестивого пресвитера, но тот не растерялся и, убегая, прихватил с собой заранее припрятанные общинные денежки. Оказалось, глава общины потихоньку прокучивал в городе трудовые взносы своей паствы, якшался с полицией и сыщиками.

Нервно поглаживая лысину, дядя Иван закончил свой волнованный, гневный рассказ:

— Обман получился… Искушение… Опротивела мне баптистская вера. Нету правды нигде. Именем Христовым жулики прикрываются, словами, как елеем, поливают, глаза под лоб запускают, руки крестом на груди складывают, а сами тут же пакостят. Ушел я от них и жене не велел ходить…

— А я тебе про что говорил, — упрекнул отец. — Все это — прах, брехня. Всякая религия — яд, дурман. У нас — попы, у баптистов — те же попы, только без ряс… да половчее.

Братья заговорили о вере, о боге, о загробной жизни, заспорили. Отец утверждал: человеку никаких попов и храмов не нужно. А вера? Что такое вера? Во что должен верить человек? Нужно верить во все доброе и делать все хорошее, по справедливости…

— Без бога-то? Как же это? — опять усомнился Иван. — Всему голова — бог. Он заповеди дал, а люди должны их исполнять.

— Нет никакого бога, — твердил отец. — Есть природа. Где этот бог? На небесах? Пустота там — боле ничего. Вон в книжках про эго сказано… Про атмосферу и про все прочее… Читал нам тут Куприянов…

Я сидел, притаясь, за печкой и слушал. Все, о чем говорили отец и дядя, не вязалось с тем, что внушалось в школе. Там все казалось простым и бесспорным, только заучивай и отвечай на уроках: «Верую во единого бога-отца, вседержителя-творца» — получай пятерки… А здесь взрослые забирались в какие-то темные дебри, будоражили душу. Бог… Вера… Прах… Дурман…

Вдруг дядя Игнат вскочил, маленький, тщедушный и немного смешной, ударил кулаком о стол. Видать, водка подействовала на него сильнее, чем на братьев.

— Ничего вы не понимаете! — сердито закричал он. — Ты, Ванюха, в будке сидишь далеко от города и слышишь только, как провода гудят. А ты, Филипп, закопался в степи, в пасеке и не ведаешь, что на свете делается… Только и толдоните что о вере да о боге… Ждете, когда бог вам поможет, а либо природа… А про Лену-реку слыхали? Как на ней побили народ, а? То-то… А что в Москве да в Ростове зимой в девятьсот пятом было, знаете? Эх вы, разумники! В городе люди знают про правду. Из города придет правда! Не с неба свалится. И не мужик ее из земли выкопает…

— Кто же это в городе знает правду? Покажи мне таких людей! — загорячился дядя Иван.

— И покажу. Я знаю таких…

Отец усмехнулся, сощурился:

— А я думал: ты только редиску, лук да огурцы знаешь. Жена, небось, с городского базара не вылезает.

— Я не про Катерину свою баю, — обиделся дядя Игнат. — Редиска и огурцы — это ее дело… Мое — путя, костыли, гайки, чтоб крепче рельсы держались. А на путях люди… рабочие… И в мастерских тоже… Сустречаю я хороших людей…

Дядя Игнат стал рассказывать о забастовщиках, о том, какая была стрельба на Темернике в девятьсот пятом году, как жандармы застрелили на вокзале рабочего и какая поднялась потом заваруха, и вдруг осклабился — тут снова сказался его веселый, склонный к балагурству характер, — подмигнул смешливым карим глазом:

— Кабы левольверт у меня тогда был, я бы пошел тоже в дружину. Меня зазывали…

— Да Катерина не пустила, — рассмеялся отец. — Куда тебе, Игнаша, с левольвертом. И не балабань, пожалуйста. Лучше редиску сей возле будки… Шутник ты…

— Я не шучу. Я первым красный флаг в случае чего на будке повешу.

— Теперь поздно. Побили ведь народ, разогнали, посажали по тюрьмам… — вздохнул отец. — Теперь ни к чему…

— И опять пойдут. Не побоятся… Нарвет болячка — и хлынут. Правда-то, она светит, не потухает, как фонарь путевой без керосина…

— Тогда депешу мне дашь, когда хлынут, — снова усмехнулся отец. — Вместе пойдем.

— А ты левольверт захвати, не забудь, — захихикал Игнат. — Он у тебя справный? Хозяйский…

— Да будя вам, — нахмурился дядя Иван и махнул рукой.

Вспомнив о длинноствольном, белой стали, старинном револьвере, что предназначался для охраны адабашевского имущества и хранился, завернутым в тряпку, в ящике материнского сундука, я на время потерял смысл того, о чем говорили отец с дядьями.

Близилась полночь. Наступал новый, загадочный год. В такие минуты теперь люди говорят о счастье, загадывают, какое оно будет, а в ту пору никто не помянул о нем, как будто оно не существовало на свете…

Распив водку и притомившись разговором, братья сидели в невеселом молчании.

Вьюга выла за окном, тревожно скрипели ставни, свистел ветер на чердаке, под крышей колотил по железу…

Дядя Иван, рыхлый, одутловатый, в засаленной, пропахшей коровьим стойлом тужурке, выглядел печальнее всех, намного старше своих лет, надломленный. Мне было от души жаль его: не повезло ему в поисках новой веры.

Мать, уставшая за день, давно свернулась клубочком на деревянной койке. Сестра Леночка тоже спала, а я все сидел за печкой, слушал и ждал неведомо чего: какое-то новое любопытство томило, будоражило меня. Но вот отец еще раз вынул карманные часы, подаренные ему на военной службе за отличную стрельбу, и, как бы освободившись от тяжелой ноши, глубоко вздохнул: