Время, вперед! - Валентин Катаев

Не торопясь и плавно разводя руками, он падает.

Нет, он не падает…

Теперь он летит. Он уже не стрела, а ласточка. Он подробно освещен молодым солнцем. У него напряжены лопатки и резкая выдающаяся черта посредине спины: от головы в пулевидном шлеме до поясницы.

Он в воздухе.

Руки быстро соединяются над головой. Ноги сжаты, как ножницы. Он опять стрела.

Миг – и, не сделав ни одной брызги, он ключом уходит в литую, изумленную воду.

XVII

– Алло! Москва!

Тишина. Гул.

И вдруг из гула (как из потемок – большое, резко освещенное, равнодушное лицо) громкий, чужой, равнодушный голос:

– Вы заказывали Москву? Говорите.

– Алло! Говорит Маргулиес!

Легкий треск. Контакт. Звон где-то за тысячи километров снимаемой трубки и маленький, слабый, но ясно слышный голос сестры:

– Я слушаю.

– Здравствуй, Катюша. Это говорит Додя. Ты меня слышишь? Говорит Додя. Здравствуй. Я тебя, наверное, разбудил, ты спала? Извини, пожалуйста.

– Что такое? Кто говорит? Я ничего не понимаю.

– Говорит Додя. Это ты, Катя? Я говорю – извини, я тебя разбудил, наверное.

– Ради бога! Что случилось? С тобой что-то случилось? Ой, я ничего не понимаю!

– Ничего не случилось. Я – Додя. Неужели так плохо слышно? А я тебя отлично слышу. Я говорю – я тебя, наверное, разбудил, ты спала?

– Что?

– Я говорю: ты, наверное, спала.

– Что случилось?

– Ничего не случилось.

– Это ты, Додя?

– Ну да, это я.

– Что случилось?

– Ничего не случилось! Извини, я тебя разбудил. Ты меня слышишь?

– Ну, слышу. Не все, но слышу.

– Здравствуй, Катя.

– Что случилось?

– Ничего не случилось! Я говорю: здравствуй, Катя! Пойди посмотри, в моей корзине – понимаешь, корзине, – есть такая синяя тетрадь, – в корзине, литографированная, на немецком языке, в моей корзине, – лекции профессора Пробста. Ты меня слышишь?

– Слышу. Ты с ума сошел! Какая корзина? Я думала, что-нибудь случилось. Ты меня разбудил. Сейчас семь часов. Я стою босиком в коридоре.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, что стою босиком в коридоре.

– Я ничего не понимаю. Не в коридоре, а в моей корзине – такая синяя тетрадь, на немецком языке, называется "Лекции профессора Пробста".

– "Лекции профессора Пробста" я вчера послала Мише в Харьков, он прислал "молнию".

– Какая "молния"? Что "молния"?

– Мише Афанасьеву. Помнишь Мишу Афанасьева? Володин товарищ. В Харьков спешной почтой.

– Ох, дура! Кто тебя просил?!

Маргулиес вспотел. Он стукнул кулаком по непроницаемой обивке кабины. Он готов был драться. Но – три тысячи километров! Он успокоился и собрался с мыслями.

Она молчала.

– Катя, ты у телефона?

– Ну, что такое?

– Я говорю – ты слушаешь?

– Я стою босиком в коридоре.

– Вот что, Катюша. Ты меня, пожалуйста, извини, что я тебя разбудил, но я тебя очень прошу сейчас же съездить к профессору Смоленскому. Ты меня слушаешь? Запиши адрес.

– Подожди, сейчас принесу карандаш.

Опять тишина. Гул. И опять из гула – очень громкий, чужой, равнодушный голос:

– Гражданин, пять минут прошло. Желаете разговаривать еще?

– Да, желаю еще.

– Говорите.

И опять из гула вылупился Катин голос:

– Ну, я слушаю. Какой адрес?

– Пиши: Молчановка, дом номер десять, квартира четырнадцать, профессор Смоленский. Записала?

– Ну, записала.

Он явственно услышал, как она зевнула.

– Повтори.

– Профессор Смоленский, Молчановка, десять, квартира четырнадцать.

– Правильно! Или наоборот. Виноват: кажется, дом – четырнадцать, квартира – десять. Ты меня слышишь? Или наоборот. Словом, одно из двух. Ты меня понимаешь?

– Понимаю. И что сказать?

– Скажи ему, что кланяется Маргулиес, он меня знает, и просит дать аналитический расчет! Он знает. Ты ему так и скажи – аналитический расчет. Ты меня слышишь?

– Ну, слышу, слышу.

– Аналитический расчет, только, ради бога, золотко, не забудь. Скажи ему, что это по поводу харьковского рекорда. Он, наверное, читал. И пусть он скажет свое мнение. А главное – аналитический расчет. Самый последний аналитический расчет! Ты меня поняла?

– Поняла. Самый последний аналитический расчет и Харьков.

– Правильно. Я тебе буду звонить в двенадцать.

– В двенадцать? Что? Когда? В двенадцать?

– Да, в двенадцать – по-нашему, и в десять – по-московски. Ты меня слышишь? Сегодня в десять по-московски. Ну, как ты поживаешь? От мамы ничего не имеешь?

– Додя, ты ненормальный. Я стою босиком в коридоре. Ты маме деньги послал? Мама приезжает в конце июня.

– Что?

– Я говорю: мама приезжает в конце июня.

– Так ты не забудь – аналитический расчет. Буду звонить в десять. Ну, пока.

– Пока.

Маргулиес повесил трубку.

Пространство остановилось во всей своей неподвижной протяженности.

Но едва он отворил дверь кабины, вместо остановившегося пространства двинулось, зашумело и хлынуло освобожденное время.

Контрольные часы показывали четверть десятого.

За дверью в коридоре Маргулиеса сторожили корреспонденты.

Маргулиес быстро прошел через телефонное отделение и шмыгнул в другую дверь, выходившую в другой коридор, на другую лестницу.

– Товарищ Маргулиес! Давид Львович!

Он вздрогнул.

За ним бежала дежурная телефонистка:

– Давид Львович! А кто будет за разговор платить? Постойте. Гоните шестнадцать рублей. Или, может быть, послать счет в заводоуправление?

Маргулиес сконфузился.

– Ах, нет, ради бога… Что вы скажете!.. – зашепелявил он, хватаясь за карман. – Бога ради, простите. Такая рассеянность!

Он поспешно достал из бокового кармана бумажник. Там был червонец. Он порылся в карманах брюк и нашел еще скомканную пятерку. Больше денег не было. Он густо покраснел и, бросая тревожные взгляды на дверь, за которой его сторожили журналисты, положил деньги на барьер.

– Ладно, рубль за вами. Не пропадет. Квитанцию надо?

Маргулиес махнул рукой.

– Я вам принесу рубль в двенадцать часов, а вы мне, пожалуйста, к тому времени еще разочек Москву устройте, тот же самый номер. Можно?

Дежурная телефонистка со значением погрозила ему пальцем.

– Ох, что-то вам с Москвой понравилось разговаривать. Смотрите, Давид Львович!..

Маргулиес прошел по коридору, спустился по лестнице и вышел через другой коридор в вестибюль заводоуправления.

Тут продавали простоквашу и ватрушки. Он подошел к стойке, но вспомнил, что у него нет больше денег.

"Ничего, – подумал он, – авось еще застану завтрак в гостинице. Там у кого-нибудь перехвачу".

Он вышел на воздух, на полуциркульную лестницу подъезда.

Черная горячая пыль крутилась среди автомобилей и плетенок, свистела в конских хвостах, била в лицо, вырывала из рук газеты, распахивала их, уносила, как ковры-самолеты, и звонко секла распластанные листы мелким, крупчатым своим порохом.

XVIII

N-ский железнодорожный узел постоянно задерживает маршруты с оборудованием и материалами.

Писали – не помогает. Телеграфировали – не помогает. Посылали бригаду не помогает.

Все средства исчерпаны.

Дальше так продолжаться не может.

Начальник строительства звонит на аэродром. У строительства есть собственный самолет. До N-ска не так далеко – триста километров. К пяти часам можно легко обернуться.

Начальник строительства ставит ногу в вишневой краге на подножку длинного автомобиля.

Он дожевывает завтрак.

Он опускает на глаза створчатые пылевые очки. Солнце резко вспыхивает в стеклах.

Пейзаж сух и волнист.

Товарищ Серошевский торопится. Он боится, что его перехватят и задержат. Он постоянно торопится. Его постоянно перехватывают и задерживают.

Подножка автомобиля покрыта резиной. Она похожа на вафлю. Серошевский упирается в нее ногой, как в стремя. Шофер дает газ.

Из коттеджа босиком выбегает жена. Она в синем вылинявшем капоте. Она не кончила прически – из волнистых волос валятся шпильки, гребенки. Она кричит:

– Серошевский! Одну минуточку!

Машина дрожит.

– Подожди… Дурень… Ты забыл…

Не оборачиваясь, Серошевский протягивает назад обе руки. Она вкладывает в них портфель и пистолет.

Он кидает портфель в машину и задвигает небольшой кольт в задний карман клетчатых бриджей.

Теперь можно ехать. Только скорей.

Но момент уже упущен. На крыльце ресторана появляются вчерашние американцы.

Их двое.

Один – маленький пожилой добряк.

Такой подбородок, круглый и замшевый, как кошелек, такие жующие губы и припухшие лучистые глаза бывают у твеновских бабушек.

Он в легкой темной пиджачной тройке, в кремовой рубашке с просторным воротником и шерстяным плетеным самовязом, в грубых, буйволовой кожи, страшно дорогих башмаках.

Другой – высокий, молодой, с усами, широкоплечий, в щегольском гелиотроповом костюме, в легкой каскетке, в замшевых разноцветных спортивных туфлях.

Пожилой – мистер Рай Руп – богатый турист.