Александр Александрович Богданов - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Причин ареста я не знал», – указывал Богданов в своих дневниковых записях в тюрьме. Сначала он думал, что его «взяли» в связи с созданием «кружка “физиологического коллективизма”». Но оказалось, что дело гораздо серьезнее.
Богданова обвинили в связях с группой «Рабочая правда» – одним из оппозиционных течений в РКП(б). Она возникала весной (по другим данным – осенью) 1921 года и выступала за создание новой «революционной рабочей партии», считая, что руководство РКП(б) перерождается, нэп только обострил в СССР классовые противоречия и ведет к реставрации буржуазных порядков и что никакого социализма в СССР нет. Входили в группу в основном молодые (самой старшей было 28 лет) люди – студенты, научные работники, рабфаковцы, рабочие.
Группа нелегально подготовила несколько брошюр и листовок. Некоторые из этих документов были опубликованы в эмигрантской меньшевистской печати.
Казалось бы, какое отношение к этому делу имеет Богданов? По мнению чекистов, самое прямое. В своих листовках они цитировали его работы. Богданов возражал: в таком случае Маркс несет ответственность за меньшевизм или за Троцкого.
Допрашивали Богданова известные чекисты Яков Агранов[8] и Александр Славатинский[9]. Он все отрицал. Назвав тексты «Рабочей правды» «произведениями людей молодых и незрелых», Богданов спрашивал чекистов, неужели он бы мог так плохо написать?
Но почему же члены «Рабочей правды» обратились именно к его работам? Он дает весьма любопытное объяснение. Во-первых, причина в той травле, которую вели против него последние три года. Поэтому его работы и начали читать «элементы брожения, недовольные ходом вещей» среди молодежи. А во-вторых… Во-вторых, эта самая недовольная молодежь решила им «пожертвовать» – его же все равно травят и добьют, так сделаем «для нашего дела такого мученика, хочет он или не хочет».
«Одинокий работник науки… – писал Богданов, – оказался между молотом и наковальней: одни давно стремятся добить его как ненавистного мыслителя, другие – не прочь подставить его под удары, потому что им это далеко не вредно… Но будет великой несправедливостью, которую заклеймит суд истории, если оба эти плана удадутся».
«Я вышел из тюрьмы больным»
Допросы вскоре прекратились, но Богданова продолжали держать в тюрьме. 27 сентября он написал заявление на имя председателя ГПУ Дзержинского, потребовав встречи с ним («с просьбой допросить меня лично [здесь и далее выделено автором. – Е. М.]» – писал Богданов). В нем он привел еще один аргумент, который, как ему казалось, мог свидетельствовать в его пользу. Идеи пролетарской культуры, «всеобщей организационной науки» и «физиологического коллективизма», писал Богданов, «для меня они – все». «И этим рисковать, этим жертвовать ради какого-то маленького подполья?» – спрашивал он.
Дзержинский вызвал его в тот же день. Он был хорошим психологом. После часового разговора он понял, что Богданов действительно не имеет отношения к тому, в чем его обвиняют. Он пообещал освободить Богданова «в пределах одной недели», разрешил ему свидания и позволил сказать жене о его скором освобождении. «Его искренность во мне не возбуждала и не возбуждает никаких сомнений», – отмечал Богданов в дневнике.
11 октября 1923 года начальник 12-го отделения Секретного отдела ГПУ Славатинский подписал постановление о том, что дальнейшее содержание Богданова под стражей «не вызывается условиями следствия» и что он постановил: «Гр[ажданина] Богданова-Малиновского из-под стражи освободить, а дело следствием продолжать».
В ночь на 13 октября ему приказали собирать вещи, заявив, что он будет освобожден утром. И… забыли о нем. Волнуясь, Богданов прождал до пяти часов вечера, но никто за ним не приходил. С чем это было связано, так и осталось неизвестным. Богданов считал, что над ним на прощанье решили «устроить маленькое издевательство». Около пяти часов вечера его все же выпустили на свободу. Правда, через два дня Агранов вызвал его и принес извинения. «Я вышел из тюрьмы больным, тогда как утром, несмотря на бессонную ночь, был совершенно здоров», – признавался Богданов. «Мой арест, – писал он, – явился всецело результатом более чем трехлетней литературно-политической травли, при которой я оставался с зажатым ртом…
Огромного труда мне стоило разрушить трехлетнюю клевету – чем я только и добился освобождения. Сам Дзержинский, человек безупречно искренний, имел обо мне понятие, основанное всецело на этой травле. Его следователей мне удалось, по-видимому, убедить. Но работа клеветы от этого не прекратилась. Мне известно, что в провинции недавно делались доклады, в которых говорилось о моей “подпольной борьбе” против советской власти. Уже после освобождения до меня доходят слухи о моих связях с анархо-синдикалистами, о моих нелегальных сношениях с эмиграцией, вплоть до каких-то отношений к польской контрразведке…»
Хотя арест и кампания против него нанесли по Богданову тяжелый удар, он вскоре вернулся к экспериментам по внедрению в повседневную жизнь принципов «физиологического коллективизма».
Кровь и смерть
Двадцать первого января 1924 года в подмосковных Горках умер Ленин. Это событие многое изменило в жизни Богданова.
…Заседание Социалистической (с апреля 1924 года – Коммунистической) академии, состоявшееся 10 февраля, Богданов пропустил. Потому что в тот день состоялся первый эксперимент по переливанию крови (их называли «операциями»), в котором он участвовал. Богданов объяснял, что «операция» прошла не совсем успешно и он ослабел от потери крови, поэтому несколько дней вообще не выходил из дома.
Эти «операции» не отличались большой сложностью. Сначала из локтевой вены донора брали кровь и переливали ее в стерильную банку. Затем в нее добавляли консервирующий раствор. Такую же процедуру проделывали со вторым участником переливания. После этого тут же им вливали кровь друг друга. Все эти манипуляции старались производить как можно быстрее, так как при хранении кровь начинала свертываться и в ней могли размножаться болезнетворные микробы.
Как отмечал позже Богданов, они проводили эксперименты «в сущности, ничтожными средствами… не имея ни своей лаборатории, ни инструментов для наиболее точных способов объективного детального исследования, например, процессов жизнеобмена. Мы и экспериментировали прямо на людях, не делая предварительных опытов на животных, в значительной мере именно потому, что наши средства нам этого не позволяли».
В феврале 1924 года, видимо, после второй «операции», Богданов писал: «Операция полуудалась. У меня около 700 куб. см чужой крови. Будем наблюдать. Но вообще были неудачи: на мне и моем компаньоне учились; с другими будет легче и лучше; а я месяца на 2–3 для опытов негоден».
«Негодность» Богданова заключалась в том, что при первых двух переливаниях он потерял много крови (около 700 «кубиков»). 29 марта 1925 года Богданов отдал максимальное для первых опытов количество
