Сословие русских профессоров. Создатели статусов и смыслов - Коллектив авторов

Мы в России – свидетели повсеместно вспыхивающих дискуссий о правопреемственности современных университетов от их исторических предшественников (Харьковского университета – от Харьковского коллегиума, Санкт-Петербургского университета – от академического университета 1725 г., Воронежского университета – от эвакуированного Дерптского университета и т. д.). С одной стороны, в основе этих споров лежит убеждение неких универсальных свойств, присущих любому университету. С другой стороны, такая борьба опирается на априорное признание непрерывности университетской истории.

Между тем в историографии наличествуют различающиеся версии континуитета прошлого российских университетов. Исследования по истории конкретных высших школ создают карту автохтонных учебных локусов с собственной логикой развития, переломами и различающейся периодизацией. Видимо, местные архивы не позволяют историкам представить жизнь разных университетов как параллельные прямые линии. В юбилейных версиях такого прошлого жизнь фрагментируется на несовпадающие по длительности и свойствам блоки, персонализированные именами «своих» администраторов (попечителей или ректоров) либо означенные политическими катаклизмами (ревизиями, студенческими беспорядками, войнами, региональными событиями). Сборка большого периода как целостности в локальных историях достигается посредством использования вневременных категорий «университетские черты» и «университетская культура»[109].

При изучении публикаций, посвященных правительственной политике и системе университетского образования, перед читателем предстают единое пространство страны или региона, созданное стирающими локальные различия понятиями «университетская идея»[110], «университетская система»[111] или «университетские модели»[112], и общая история, разделенная университетскими уставами и политическими событиями на этапы однонаправленного развития.

Утверждение такой упорядоченной континуальности дается исследователям российской университетской истории ценой умолчания о свидетельствах современников об индивидуальных цезурах (например, ревизии и обновлении Казанского университета 1819–1825 гг., кадровой реформе в Московском университете 1835–1837 гг., послереволюционной ликвидации университетской автономии, политических репрессиях 1930-1940-х годов).

Тиражируемое в разных по жанру текстах утверждение заведомо гомогенной, равной себе во времени и пространстве университетской традиции, как нам представляется, искажает историческое сознание читателей: оно камуфлирует интересы создателей исторических нарративов, исключает возможность признания множественности университетского прошлого и делает Россию зоной «особого пути» с «особой университетской традицией».

Конструирование университетской традиции для России началось с попыток правительства заставить профессорские советы писать исторические записки о своих учебных округах. «Составлять» историю требовал от профессоров устав 1804 г. (§ 70). Такой текст являлся разновидностью отчета о состоянии учреждения с указанием источников его процветания. Занятые обилием дел по учебному округу и учебному процессу в университете профессора долгое время игнорировали требование властей или присылали в Петербург разрозненные данные об университетских подразделениях, студентах и учебных курсах.

Первый сюжетный рассказ о прошлом придумало в 1840-е годы для университетов само министерство. Собираемые в те годы ежегодные отчеты позволяли чиновникам не только контролировать текущее состояние учебных заведений, но и разработать на их основе концепцию формирования университетской системы в России[113]. В 1843 г. граф С.С. Уваров зачитал императору и публике отчет о десятилетней деятельности своего ведомства, в котором университетское прошлое предстало как реализация просветительской стратегии государства.

Министр напомнил, что в 1833 г. получил от своего предшественника только «материалы, из коих надлежало почти вновь соорудить эти высшие учебные заведения»[114]. Вся жизнь университетов до его прихода на пост министра представлялась царством анархии и хаоса. Они были следствием той самой организационной автономии, которая возложила «административные и хозяйственные дела на лиц ученого сословия, по большей части чуждых обязанностей этого рода и без существенной пользы для успешности управления, что отвлекало профессоров от настоящих и главных их занятий науками и преподаванием»[115]. В результате в органах университетского самоуправления, констатировал министр, господствовала «медленность в распоряжениях, многосложность административных форм и затруднительность совещательного образа управления»[116].

Главную свою заслугу Уваров видел в том, что подчинил разрозненные учебные заведения единой системе управления (т. е. обучения, воспитания и контроля), сформулировав ее «твердые начала», и в том, что снял с профессоров тяжесть административных и хозяйственных обязанностей. В написанных по разным поводам текстах министр доказывал, что выстроенная им университетская система является стройной, правильной и приспособленной для надзора. В результате ее внедрения пребывавшие прежде в упадке университеты, например «Харьковский и Казанский, вступили в эпоху своего возрождения»[117].

Для того чтобы подчеркнуть собственные заслуги в развитии университетов, до-уваровские чиновники использовали метафоры «руины» и «расцвет». Почти каждый вновь назначенный попечитель обнаруживал подведомственный ему университет в руинах и оставлял его в цветущем состоянии. А его преемник вновь стоял среди руин. Такая метафорика не позволяла утвердить линейное развитие, замыкая университетское прошлое в цикличные круги. В николаевское время изменился язык делового письма, практикуемый по ведомству просвещения. Тогда попечителями служили не по несколько лет, как раньше, а десятилетиями. Разоблачения и критика предшественников решительно пресекались верховной властью как порочащие честь мундира и подрывающие лояльность подданных. В поступающих отчетах администраторы сообщали об «усовершенствовании», «развитии», «улучшении» и «преемниках», что позволяло представить текущую историю как линию прогресса.

Основанная на идее прогрессивного исторического времени, уваровская концепция сняла уже закрепившееся к тому времени противопоставление России Западу как варварства – цивилизации[118]. Поскольку министр был сторонником идеи «особого пути» для России, отечественные университеты представлялись ему национальным явлением, а не частью универсальной культуры. Уваров ни разу не упомянул о призыве иностранных профессоров и о трудностях вживания университетских людей в локальную культурную среду. Он писал об университетах как о «русских» и как о всегда бывших. В создаваемом им дискурсе государство являлось единственным архитектором российского просвещения. Университетам отводилась роль средства для реализации правительственных намерений и фрагмента государственной машины («орудие Правительства»[119]).

Изобретение Уварова имело долгосрочные последствия для будущей историографии российских университетов и конструирования ими своей традиции. Изложенная министром логика развития университетов, понимание их назначения легли в основу разработанной его подчиненными системы сбора первичных данных с университетов. Формуляры отчетных документов, спускаемые из Санкт-Петербурга, были сделаны таким образом, что вписанные в них данные представляли профессоров и студентов обезличенной массой «учащих» и «учащихся», а сам университет – государственным учреждением[120]. А ведь именно эти документы служили и продолжают служить главными историческими свидетельствами для историков.

Коллективное творчество по созданию общей традиции началось в российских университетах в связи с предстоящими юбилеями. Оценивая современное состояние университетской жизни как критическое, профессорские советы пытались самоопределиться, сформировать свое социальное назначение и корпоративное прошлое или просто получить причитающиеся по такому поводу благодеяния от властей. И если провинциальные университеты свое прошлое помнили так, как дозволяло им помнить министерство[121], то москвичи попытались выйти из ущемляющего университетское достоинство государственнического дискурса.

К столетнему юбилею университета в Москве планировалось составить своего рода сборник агиографических текстов о его служителях и соединить университетское торжество с празднованием 1000-летия «изобретения церковных Славянских письмен, которое совершилось в 855 г.»[122]. Таким образом, университетская история предстала бы завершением духовного просвещения Руси-России. И поскольку в такой связи профессора являлись прямыми продолжателями дела христианских просветителей, то юбилейные издания предлагалось обогатить «историей славяно-русских письмен» и «жизнеописанием Св. Первоучителей Славянской грамоты Кирилла и Мефодия»[123].